«Метели. Декабрь».
Первый том оставался без окончательного названия до последней минуты. Только перед сдачей романа в набор после томительных колебаний Мележ написал на титульном листе: «Люди на болоте». И сразу легко вздохнул, философски успокоив себя тем, что если будет хорошая книга, то название сразу же привьется.
Теперь расскажу о случае, который однажды произошел, когда после телефонного звонка Мележ зашел ко мне. Обычно я уступал ему место за столом, заметив, что там ему было уютнее. Перед этим я читал «Минское направление»— первый том нового издания, подписанный автором мне в подарок. Мележ сразу же узнал раскрытую на столе книгу, сдержанно улыбнулся, сказав, что ему очень приятно застать соседа за таким неожиданным занятием.
— Вот теперь наконец ты и выскажешь мне свои замечания,— вспомнил он давнишний разговор.
Он перевернул страницу-другую назад, и лицо его нахмурилось. На страницах простым карандашом были сделаны мои пометки: то подчеркнута строка в тексте, то на полях поставлены вопросительные знаки и написано какое-то слово или целое замечание. Я знал, как болезненно принимает Мележ любое вмешательство в свою работу, как легко его может ранить любая неосторожность, и мне стало не по себе. А Мележ тем временем перелистывал и перелистывал страницы назад. В каждое замечание вчитывался, в каждый мой знак всматривался. Наконец обхватил голову облокоченными на стол руками и застыл, даже забыв, что сидит не за своим столом. Долго мы сидели вот так молча, я бог знает что передумал.
— Ну что ж, все правильно, дорогой Яне,— сказал он.— Я все время в этот свой роман вношу поправки; это издание
тоже исправлено. Главным образом дописываю, очеловечиваю, если можно так сказать, образ генерала Черняховского. А язык, ты же на него в первую очередь обратил внимание, каюсь, мною тут недосмотрен. Книжный. Даже не книжный, а — газетный! В этом вся беда. Очень тяжело отойти от убеждения, что произведение на военную тему следует писать языком служебной сферы. Оправдываясь, что военная терминология у нас не разработана. А кто же будет разрабатывать ее, если не мы? К сожалению, поздно я спохватился, а исправлять всю книгу — это же все равно что писать ее заново. На это нет времени.
Я признался, что считаю его «Людей на болоте» классическим примером того, как язык делает героев живыми людьми. Ни одного фальшивого слова, а поэтому и надуманного Жеста, позы. Даже Верочкин гробик Степан убрал волошками. Не книжными васильками, о которых я впервые услышал в «Слуцких ткачихах» Богдановича и долго думал, что цветы это нездешние. А теми цветами, которые знал с детства, потому что их так же звали у нас — волошки.
— Правда? Никакой фальши? — вдруг оживился Мележ, и по-доброму, чисто и доверчиво засветились его глаза.
Он ушел, не сказав в этот раз, зачем приходил, какое у него было ко мне дело. Но через полчаса позвонил снова:
— Яне, дорогой! И я, да и ты теперь, я знаю, работать не будешь. Давай немного поездим по окрестностям. Спускайся, я иду выводить машину.
Ездили мы долго. Мележ хорошо знал дороги этих, как он сказал, окрестностей. Он выбирал такие, что зовутся проселками, из-за теперешней малой необходимости в живом тягле заброшенные иногда до такой степени, что начали зарастать травой, только кое-где просвечивались когда-то наезженные колеи да посередине их угадывался конский след. Такие дороги овеяны вечной поэзией, они обычно идут по краю леса и поля или луга, и ты, остановившись, можешь зачарованно смотреть, как в бескрайнем поле плывут и плывут созревающие хлеба.
Приблизительно в таком месте Мележ и остановился: на повороте с высокого пригорка выскочил на дорогу краешек бора, можно сказать, остатки бывшего бора с медными стволами гонких сосен, с подсохшими на солнечных прогалинах пестрыми пятнами моха, чабера и вереска. Легко мы нашли место с тенистыми кустами, что буйно выросли за дорогой на заброшенном глинище, и опустились в ласковую прохладу травы.
— Писателю обязательно нужно иметь машину,— сказал Мележ,— она дает более глубокое представление о жизни. Если не бояться гиперболы, то можно сказать, что писатель без машины — это человек в творческом смысле отсталый, не современный, он не может как следует разобраться в сегодняшнем дне. Говорю это из своей практики.
Я мог только согласиться с таким суждением, особенно после сегодняшнего путешествия. Но Мележ тут же переменил тему.
— Так ты говоришь, ни в одном вдове не слышится фальши?— Видимо, все время он думал о нашем разговоре.— А это мне очень дорого.
Легко пошел у нас разговор о языке, особенно современном. Что он стал богатым, гибким, но что народную основу его ужасно калечит небрежное отношение к нему. То калька, то ходульное построение фразы. Писатель должен учиться языку ежедневно! Что было бы разумно, если бы институт языкознания имел сектор культуры речи, который бы давал свои рекомендации или предостережения. Охранял бы и лексику, являющуюся духовным богатством народа, мудро собранным за всю его историю. Есть ли, например, необходимость такие народные слова, как «лужок» и «кубок», заменять чашкой и лужайкой? Если людей всю жизнь звали Аленой и Прохором, то почему стало лучше называть их Алёной и Прохором? Примеров находилось много.— Все это легко можно было бы оставить без внимания, как случайность или ошибку говорил Мележ.— Но ведь эти слова, зафиксированные в карточках того же института языкознания, потом станут нормой.
Этот разговор был нам по душе. Может, не все в нем было резонно, но это не причиняло нам вреда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146