катись домой, я спать хочу. Наш идеализм превратил женщину в идола. Молимся, лебезим, паскудно унижаемся. А она злоупотребляет этим. Нет, дружище, я-то уже убедился, что такое женщина. Это олицетворение лисьего коварства и бессердечного эгоизма. Слабый пол! Плюнь в бороду каждому, кто это скажет. Эти два слова они сами придумали, чтоб мужиков дурачить. Маскировка. Они, бабы, намного нас сильнее. Только опусти иглы, мигом тебя проглотят и переварят, значит.
— Ну знаешь, Андрюс...— Скирмонис добродушно улыбается, но не соглашается со Скардисом. — Ты так обрисовал женщину, что... просто какое-то чудовище с окровавленным ножом в зубах. Разве только она виновата в несчастной любви? Почему женщина не может влюбиться искренне, хотя потом и видит, что ее партнер совсем не такой, какого требует ее природа? Вот тогда, по-моему, и появляется это зыбкое состояние. Рассудок предупреждает женщину: осторожно, не связывайся с ним, тебя ждет трагическое будущее; а сердце, взнузданное любовью, не позволяет порвать с любимым. Ты вот осуждаешь женщину, а как знать, вдруг она именно в таком тупике?
— Ты так думаешь? — Скардис вскакивает из кресла, опять садится.
Скирмонис сердито, с упреком смотрит на Скар-диса.
— На многое мы с тобой, Андрюс, смотрим совершенно по-разному. Ну и пускай! Давай не навязывать сво§ мнение друг другу. И еще я попрошу... Ты не обижайся, я знаю, что не болтаешь лишнего, но все-таки напомню: не верь сплетням о моем романе с Суопене. Не верь и таких слухов не поддерживай.
Поначалу Скардис насмешливым хихиканьем сопровождает эти слова Скирмониса. Потом вдруг лезет в карман, достает пачку сигарет и закуривает. Скирмонис молчит, и в комнате слышно только, как Скардис ерзает в кресле, с сипеньем выпускает дым, а через минуту хрипло отзывается:
— О чем тут спор! Об этом всемирном дерьме — бабах? Будто нет у нас разговора посерьезней! — Скардис неожиданно делает резкий поворот: приветливо улыбается, по старой привычке качает головой в такт словам. Ласковый и вежливый, насколько это для него возможно, и почти совсем трезвый. — Я тебе, Людас, вечно забиваю голову своими делами. Но сегодня, можно сказать, у меня никаких к тебе дел. Зашел просто так, потому что захотелось повидаться. Ведь с того дня, как потащил тебя к Градовским, мы так и не встречались.
— Приятно слышать,—вежливо кивает Скирмонис. — Как поживают Градовские?
— Иногда, понимаешь, я чувствую себя как в джунглях. Вокруг деревья, деревья — и ни единого человека, — продолжает Скардис, пропустив вопрос Скирмониса мимо ушей. — Такая жуткая тоска накатывает, что хоть волком вой. Вот и бегу искать людей. А где они? С кем поговорить по душам, значит, чтоб не отнеслись к тебе как к сумасшедшему? С Людасом Скирмонисом, другом молодости. Может, не поймем друг друга, поцапаемся, но поговорим.
— Нам нужно чаще встречаться, Андрюс. Может, я смогу тебе помочь чем-нибудь, — говорит Скирмонис, с опозданием спохватившись, что сказал не к месту.
По лицу Скардиса пробегает тень. Грузные веки гасят взгляд — насмешливый, оскорбляющий, но губы не раскрываются для очередной шпильки.
— Как поживают Градовские, спрашиваешь? Живут. Ядвига лупит по физиономии своего Ежи, ругается со Стундене, и опять все в ажуре. Позавчера ко мне заходил артист. Острил, корчил уморительные рожи, но сердце у него плакало. Ядвига ревнивая, болтливая баба, но, видно, надо ей верить, что при случае машинистка приоткрывает дверку для Градовского. Другой бы подстерег и, поймав с поличным, спустил с обоих шкуру, но артист только на сцене умеет сражаться на шпагах. Да и влюблен он в свою Джульетту до безумия, слышать не хочет, что она неверна. Как видишь, в мире достаточно слизняков, которые обманывают себя, боясь посмотреть правде в глаза, дружище, поскольку это связано с дополнительными заботами и неприятностями.
— Кстати, как у них квартирные дела? — вспоминает Скирмонис.
Скардис ухмыляется, загадочно, с прищуром, как кот на солнышке.
— Надо повременить. Год-другой. Тяжко заработанный хлеб вкуснее.
— Не путай. Тялкша обещал все устроить за два-три месяца.
— Обещал и забыл. Никому в исполкоме не известно, что сам товарищ Тялкша взялся за это дело.
— Быть того не может!
— Нельзя только штаны через голову надеть, дружище.
Скирмонис неприятно удивлен. Скардис, конечно, не врет, но чтобы Тялкша, солидный человек... Нет, это какое-то недоразумение...
Когда Скардис уходит, Скирмонис долго валяется на диване подавленный и оскорбленный. Вот как дорожат люди своим словом... Из-за таких и сам оказываешься лгуном, и каждый вправе составить о тебе наихудшее мнение.
— Ты была права, Уне, — говорит он, вернувшись домой. — Надо было принять заказ на портрет Тялкши.
А назавтра — Умбертасу по телефону:
— Я передумал, товарищ Умбертас. Если заказ еще никто не взял, я охотно (тьфу!) взялся бы увековечить товарища Тялкшу. (В мыслях: «Позвольте, кстати, поблагодарить вас за услугу, которую вы мне оказали, разболтав Тялкше, что скульптор Скирмонис не подскочил от радости до потолка, получив такой почетный заказ».)
Голос Умбертаса приятен и дружелюбен, невзирая на солидное служебное положение. Дескать, он так и считал, что Скирмонис передумает. О заказе почти договорились с одним товарищем, но теперь это не имеет значения; товарищу Тялкше будет очень приятно, что за его портрет берется такой серьезный, широкопризнанный художник, как Людас Скирмонис.
11
Тялкша. Нет, не надо, шофер подождет в машине, товарищ Скирмонис. Полагаю, больше часа не задержусь в вашем храме искусства?
Скирмонис. Простите, товарищ Тялкша, что этот сеанс будет первым, но не последним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145