— Зажмурившись, крепко сжав восковые губы, Скардис минутку молчит. На лице, покрытом мелкой испариной, мучительное напряжение мысли.—Беда еще и в том, что мы слишком доверчивы. Прошлой ночью — не то сон, не то бред — кажется, лежу уже мертвый. Гроб поставлен вот тут, где сейчас кровать. По четыре свечи с каждого боку, запах воска... Чувствую холод рук на груди, а пальцами ног — жесткость подошв покойницких тапочек. — — — Черный галстук на белой сорочке, пиджак... Принарядила меня Алда в последний путь, грех жаловаться. Только вот человека ни одного не видать. Тоскливо, но понимаю: зачем живым лезть к мертвому? И едва подумал это, гляжу — Дана у гроба возникла. Смутная такая, закоптелая, больше на привидение, чем на женщину, похожа. «Вот полюбуйся, какая я на самом деле, говорит, и будь милосерден». Приподняла руки, словно сбрасывая невидимую вуаль, и я увидел перед собой паскудно изувеченное лицо — без носа, бровей, волос, с гнилыми зубами... Ужасней картины и представить себе нельзя. Однако я не дрожу от страха, мне хочется смеяться. — — — «Смейся, смейся, говорит эта гниль, сейчас твоя очередь смеяться, но, повторяю, будь милосерден. Панно живу ни живая, ни мертвая, и так будет до тех пор, пока не примешь меня к себе в гроб. Помоги мне умереть, дорогой...» И знаешь, как я поступил? Заколотил ее в гробу одну, а сам ушел в город выпить сто грамм. Видишь, куда уносит человека фантазия, когда он оказывается у райских врат...—Скардис поглядывает запавшими глазами то на Скирмониса, то на Стундиса. Потом говорит, уже совсем серьезно: — Думаешь, я переживаю, что роман Теличенаса вышел раньше моего? Похожи? Пусть будут похожи, не я в этом виноват. Дело критиков толковать, искать всякие там параллели, устанавливать примат темы и поднимаемых проблем... даже провозглашать гениями тех, о которых никто и говорить-то не будет лет через пять. — — — Не стоит волноваться, жизнь все поставит на свои места. И получится так, что тот, кого квалифицированные сортировщики от искусства увенчали ореолом бессмертия, отпадет, как нос Даны Теличе-нене, а тот, кого безвременно закопали, воскреснет из мертвых и будет жить ровно столько, сколько заслужил своим талантом. Так что это дело я оставляю на суд времени. Я спокоен, я твердо знаю, что не останусь в обиде... И понимаю: Истории наплевать на какую-то легкомысленную бабу, которая за миг мнимого наслаждения продаст родную мать. Жила такая бабенка? Ага. Когда-то. Ну и что? Миллионы таких жалких мошек человечества уже процежено сквозь сито тысячелетий. Вцепившись клещом в шею талантливого идиота, она высасывала его мозг, его кровь и перекачивала в жилы своего мужа. Я почти рад, что скоро подохну, дружище. Такому ослу, как я, лучшего наказания и не придумаешь. — — — Понадобилось целое землетрясение, чтоб я пришел в себя, электрошок для мозга, который я и получил, когда прочитал этот вшивый роман. Вор! Нет, только укрыватель краденого. Жена, нахапав чужих идей, тащит домой, а он реализует. — — — О господи, со стыда можно сгореть...
Скардис душераздирающе стонет, переворачиваясь на правый бок, спиной к гостям. Острый треугольник плеча, торчащий из-под застиранного белья... Бескровная ушная раковина, увядшая шея, прикрытая давно не стриженными космами... И все это — Андрюс Скардис?
Боль утраты невыносимой тяжестью ложится на сердце, и Скирмонис думает, что в этот миг он отдал бы все на свете, чтобы вернуть другу жизнь.
— Ты не устал, Андрюс? — спрашивает, чувствуя, И как между ними рушатся последние перегородки,— Мы можем тебя оставить. Завтра опять придем.
— Завтра?
— Да, Андрюс. Или сегодня вечером. Скорей всего, еще сегодня вечером.
— Нет...— Голова Скардиса дернулась и снова застыла на истерзанной подушке.-Я не устал. Посидите. И говорите что-нибудь, говорите... Только не из медицинских бюллетеней... Надоели лекарства и фарисейские хари. Дайте почувствовать запах дерева, и травы...
— Хорошо, — соглашается Скирмонис. — В таком случае нам придется вернуться назад — в юность.
— Да... ты прав. Юность меньше всего врет.
— Помнишь Хелю?
— Оо, когда мы были молоды, не знали удержу...—Скардис долго молчит, уставившись жарко искрящимися глазами в стену над головой Скирмониса.— Эта девчонка тебя больно укусила, знаю. Но все равно юность меньше всего врет, дружище.
— Ты меня не так понял, Андрюс. — Скирмонис придвинулся со стулом к кровати, понизив голос: — Хелю я вспомнил потому, что недавно пережил такой случай... Не удивляйся, в жизни возможно самое невероятное, даже такое, что мы причисляем к чудесам. Это случилось несколько недель назад, когда в Вильнюс приехала с концертами одна польская певица. Я ведь говорил тебе когда-то, что мечтой Хели была музыка. Каждый раз, когда я вспоминал о ней и начинал гадать, что же она сейчас делает, я не мог представить ее иначе, как в концертном платье на сцене. Иногда, отдавшись на волю фантазии, я пытался представить ее лицо таким, каким, по-моему, оно должно выглядеть сейчас, столько лет спустя. Короче говоря, я создал для себя рельефный портрет женщины-певицы, такой, что хоть бери и лепи. И вдруг — чудо: на афишной тумбе плакат, а с него смотрит именно такая женщина! Даже имя то же! Я пошел на концерт, с цветами, конечно. Все время, пока она пела, сидел как зачарованный, забыв все вокруг, погрузившись в прошлое. Я был снова молод, но несчастен, ужасно несчастен, Андрюс, какой-то малости не хватало, чтоб
я зарыдал. Конечно, не нашел того, ради чего явился с цветами — самовнушение, да и только!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145