я немного раздражен.
Поэтому минутку он молча смотрит над головой Инги, наверное на люстру, висящую в глубине зала. Холодный, спокойный, слишком спокойный, хотя веки едва заметно подрагивают.
— Как-то она мне рассказывала об этой вылазке... Ох, еще бы нет, вспомнил! Я в это время был в Грузии с творческой командировкой, а у нее — каникулы в школе...
На губах Инги улыбка не улыбка. Хотела что-то сказать, но сдержалась, как бы пристыженная.
— Этим летом хотела повторить поездку со мной, — продолжает он, — но помешали непредвиденные дела. Следующим летом мы обязательно у вас побываем, уважаемая Инга.
— Благодарю вас за угощение, — говорит она, как бы не расслышав его слов.
— Пустяки. Было очень приятно посидеть с вами.
— Не верю.
— Почему?
— Вы неискренни. Вы хороший человек, но неискренний. Давно хотела открыть вам правду, но она вам не нужна.
Надо бы отбрить, но Суопис не знает как. Вдобавок Инга уже встала со стула, уходит в вестибюль, где большое стенное зеркало и прочие удобства.
Подождал минутку и медленно бредет к двери.
Перед зеркалом ее нет. Берет у гардеробщика плащи, одевается сам, ждет, когда она появится. Нет, Суопис уже не злится на нее, не чувствует себя оскорбленным, просто тяжелый холодный камень лежит на груди. Он не уверен, пристало ли преподавателю помогать студентке надеть пальто; наверное, по этикету нужно, все-таки женщина, но она поторопилась, уже застегивает пуговицы перед зеркалом, равнодушно глядя на свое отражение. В глазах — нескрываемая грусть и разочарование. Суопису кажется, она уже сожалеет о том, что наболтала чепухи. «Взбалмошная девчонка... М-да, бывают такие неуравновешенные личности... Сболтнут, что на язык подвернется, а потом очухаются и не знают, куда глаза со стыда девать».
Перед рестораном стоянка для машин, оборудованная с тем расчетом, что в будущем автомобилей станет не больше, а меньше. Отсюда для Суописа прямая дорога в Лаздинай. (Инга, к приятному его удивлению, решила добраться до общежития на троллейбусе.) Садится за руль. Нога на педали газа, сейчас включит зажигание, но в последний миг его сдерживает мысль, которая впилась в мозг, когда Инга упомянула о пребывании Вероники у озера Лукстас. Открыл дверцу, растерянно медлит (левая нога уже выброшена из машины), борясь со стыдом, пока наконец решается. «Глупо, непорядочно, только себя этим унижаю», — угрызается он, но все равно бредет к ресторанной двери и делает то, чего раньше в жизни бы не сделал. Телефон-автомат. Снимает трубку. Лучше уж было бы занято. Или автомат испорчен, как часто бывает. Но телефон работает, можно набрать номер. Школа? Дежурный? Попросите товарища Суопене. Нету? Посмотрите, должна быть на собрании. Нету никакого собрания?.. Как так нету? А может, другое мероприятие? Тоже нету? Что ж, извините, прошу прощения. «Простите... простите... простите...» — повторяет шепотом, пока не выбирается из будки.
Машины летят навстречу. За стеклами светятся лица пассажиров. Напряженные, беззаботные, улыбающиеся. На повороте справа мелькает излучина реки. Берег Нерис прижался к уличному асфальту, над блестящей внизу лентой воды мелькают белокрылые чайки. «Нету собрания... никакого другого мероприятия... нету... нету... нету...»
Суопис загоняет свой «Москвич» в железный гараж. посаженный перед окнами пятиэтажного дома. В буфете стоит бутылка коньяка. Наливает в стограммовый фужер; морщась, выпивает до дна. Еще один! Высосал половину, горько улыбается. Глупо, ничего не скажешь. В гостях за целый вечер немногим больше выхлебывает, а тут один... Чего доброго, напьется... А завтра целый день будет ходить с обвязанной полотенцем головой. «Страшное дело, видите ли, что нету собрания. Сегодня нету, так завтра будет. Еще фужерик, о-ля-ля...» Но третий не одолел: так худо стало, что едва не стошнило; приходится влить обратно в бутылку. «Лечь, теперь лучшее лекарство — лечь...»
Когда проснулся, были уже сумерки. Гинтас готовил уроки, а Вероника, только что вернувшаяся, снимала плащ в коридоре.
— Ну и устала же! Уж эти мне собрания... Только нервы издергают всеми этими надуманными проблемами...—сетует, увидев Суописа в дверях спальни.— Вздремнул ты, что ли?
— Вздремнул. Видишь ли, встретил одного хорошего знакомого из Варняй, посидели в ресторане... Знаешь Лукстас?
Вероника вздрагивает. Или ему только показалось? Но в ее голрсе звучит деланное равнодушие, когда она говорит:
— Какой еще Лукстас?
— Ну озеро такое. Там и колхоз есть. Этот мой знакомый оттуда. Не помню, в позапрошлом или еще раньше приглашал приехать на Иванов день. Сожалел, что так и не приехал. Говорил, очень весело было, — в свою очередь хитрит Суопис. — Пообещал, что следующим летом мы с тобой обязательно у них побываем.
— Ты еще пьян,— сказала она, помолчав.— Что на ужин приготовить?
— Хотел бы получить от тебя небольшую справку; я в школу звонил, но мне ответили...
— А-а, мог и не звонить,— молниеносно спохватывается она. — Сегодня Матайтис дежурит. Вечный раззява, никогда ничего не знает.
— Не знает?
— Абсолютно!
Он негромко смеется.
— Чего смеешься?
Не отвечает. Загадочно молчит, смотрит на нее пронизывающим взглядом и улыбается. Она отворачивается, ныряет в спальню, словно вспомнив что-то. А он все равно улыбается. Той открытой двери, в которой она, хочешь не хочешь, должна будет появиться. И появляется, и снова сталкивается с его непрекращающейся улыбкой, и он уже видит, как ее глаза ширятся от удивления (а может, страха?), щеки то краснеют, то бледнеют, а на лице и на шее проступают пятна (следы губ чужого мужчины?), и улыбается еще ядовитей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145