«Суопис для тебя был послушной глиной. Но когда ты вылепила из него, кого хотела, твое произведение тебе самой стало неинтересным, ты больше не видела в нем тайн, как и в моих окончательно отшлифованных скульптурах». Знаешь, Дана, Людас, пожалуй, прав. Но разве я в этом виновата? Разве женщина виновата, что мужчина — только мягкая глина в ее руках? Будь Скирмонис таким, мы бы никогда не сошлись, несмотря на весь его талант художника. Да что я тут! Будь он глиной в чужих руках, он бы никогда не пробился в знаменитости. Для этого нужен хребет. А у Людаса он есть. Личность! Тяжелый человек, иногда просто гадкий, нахал, но с ним никогда не бывает скучно. Каждый раз он вроде один и тот же, но все равно другой, как разноцветный минерал в лучах солнца. Краски! Уйма красок! Сама не знаешь, какая вспыхнет в следующий миг. Да, он особенный человек, Дана, в нем есть все — и доброе, и злое, и отталкивающее, и привлекающее, а вообще-то говоря, он хороший. Я люблю его, Дана! Люблю и боюсь. Жизнь с Суописом — просто скука, а со Скирмонисом может оказаться нескончаемой пыткой. И все-таки, как подумаю, что мы никогда больше... Ах, Дана, милая, не могу себе представить, как придется жить без него! Не могу — не могу — не могу!
Теличенене, оттопырив нижнюю губу, сочувственно и удивленно смотрит на подругу, склонившуюся над столом. Потом медленно, как бы с опаской, кладет руку ей на голову, пальцами другой ласково поглаживая влажную от слез щеку.
— Успокойся, бедняжка... Да что с тобой случилось, ей-богу, ничего не понимаю...
— Мы расходимся, Дана. Вчера он сказал по телефону. И в этом виновата я.
— Успокойся и объясни по-человечески.
— Я слишком много ему наврала. Наверняка в его глазах выгляжу последней сволочью. Но что я могла поделать?
— Опять поссорились? — Теличенене вздыхает с облегчением.—Старая история... Пофыркаете и помиритесь.
— Нет, нет, Дана, на этот раз не так, как всегда!
— Говорю, помиритесь. Думаешь, ты одна любишь? И он в тебя втюрился. Только нюни не распускай, будь умницей, и все образуется. Главное — не показать своих истинных чувств. Ни записки, ни звонка; пускай думает о тебе, что хочет, но ни словечка. Полное равнодушие, словно ты только и ждала случая, чтобы закончить надоевшую любовную историю, и теперь радуешься, что такой случай представился. Верка, дорогая, ты не знаешь мужиков! Вот увидишь, как твой амант первым тебе позвонит или настрочит письмецо. Но ты сразу не кидайся к нему на шею, пускай потрется о ноги, как нашкодивший кот, пусть на коленях поползает. У-у, этих жеребцов надо держать в узде! Они не замечают женщины, когда та идет навстречу, но кидаются за ней, увидев, что она убегает. Послушай меня, Верка, я-то знаю, что говорю.
— Знаешь... Ох, еще бы нет, хорошо тебе говорить...
10
Самый длинный день в жизни. До обеда еще туда-сюда, а когда проводила Дану Теличенене и принялась ждать Суописа, минуты превратились в часы. Знала: бессмысленное ожидание — если уехал в мастерскую, не вернется раньше сумерек. Однако Вероника чувствовала, что в мастерской его нет, наверняка бродит где-то по городу и вскоре объявится. И самой ей было странно, что можно так переживать из-за человека, к которому, кажется, совсем равнодушна.
Вернулся он около одиннадцати. Гинтас уже спал у себя в комнате. Вероника сидела, скорчившись, на диване в гостиной перед выключенным телевизором и листала свежий альбом живописи, почти не различая картин, — мысли уводили ее далеко.
— Чай будешь? — спросила как могла равнодушнее.—А может, поужинал?
— Может, и поужинал...
— Глянь-ка, уже и поужинал! — съязвила, удивившись новым, не слышанным до сих пор ноткам в его голосе. Подошла поближе и почуяла запах спиртного. Лицо Суописа было в белых пятнах, глаза лихорадочно блестели, а костюм вонял сигаретным дымом.— Курить учишься, что ли?
— Нет, угодил в курительную, — ответил он тем же наглым тоном, не скрывая раздражения.— Гинтас где?
— Спит. А где еще он может быть в такой час? Так будешь ужинать или нет?
— Нет! Сегодня я так наугощался, что сыт по горло.— Суопис сипло хохотнул и, грубо задев плечом стоящую рядом Веронику, пошатываясь, удалился в туалет.
Она повернулась к зеркалу. Лицо было злое, испуганное, чужое и непривлекательное. В пространстве, отраженном в стекле, стояла незнакомая женщина с маленькими усталыми глазками, с посеревшим лицом, на котором не было ни следа прежнего шарма. Она подняла руку ко лбу и едва не перекрестилась, как ее научили в детстве. Такой ужас, пожалуй, испытывал только средневековый рыцарь, когда на поле боя у него вышибали из рук оружие... «Господи, господи... что делает время! Время и нервы. Меньше надо забивать голову всякой чепухой да переживать, а больше улыбаться. Улыбаться, улыбаться!»
Но хоть она и старалась так себя настроить, не уснула до утра. Слышала, как Суопис долго плескался в ванной, из которой пробрался в свой кабинет и проторчал там до глубокой ночи. Лег тихо, не зажигая света, а когда Вероника зевком дала понять, что еще не спит, сразу задышал, словно утомленный стайер, и тут же захрапел.
Утро началось, как всегда: встали одновременно, обменявшись перед этим привычными фразами, но когда Вероника попыталась взять интимную нотку, Суопис притворился, что не заметил. Сегодня у нее первый урок, ему с самого утра на лекции, так что уходить можно было вместе, но в последнюю минуту Суопис, чего-то хватившись, сказал, что задержится немножко, пускай она идет одна, если не хочет опоздать.
На автобусную остановку, где они обычно расставались, причем он чмокал ее в щеку, она пошла одна. Но обедать он приехал, как всегда, только без привычной бодрой улыбки, и не зарокотал весело его басок от двери:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145