Лауреат! Как мы до сих пор не замечали этого человека?! Еще издали перед тобой будут приподнимать шляпы, женщины будут ласково улыбаться, пылко пожмут руки те, кто раньше проходил мимо, тебя не заметив. У того, кому и положено, окажется твое заявление на квартиру. Четыре года видеть в окно одни только ноги... Хватит! Пускай другой любуется этой картиной... Разумеется, разумеется, товарищ Скирмонис, рассмотрим. Три года рассматривали, и ничего. Плохая квартира, сказали, тесная, да еще с общей кухней, но кто-то ведь должен в ней жить, верно, товарищ Скирмонис? А почему обязательно кто-то другой, а не вы? У нас все считаются людьми; ледниковая эпоха миновала. Однако диплом лауреата некоторых товарищей вскоре надоумил, что не стоило торопиться с выводами. Ужас как неприятно, когда по наущению руководящих товарищей приходится поднимать трубку и самому предлагать то, в чем раньше отказывал. Двухкомнатная квартира! С отдельной кухней, ванной и прочими удобствами. Балкончик на солнечную сторону, с видом на молодой скверик. Царская квартира, Уне! Живем! Твое настроение растет как на дрожжах, творческая мысль окрылена. Серия медалей. Портрет известного человека. Памятник, который впоследствии будет воздвигнут в одном из крупных городов. Критика, в определенных случаях щедрая на добрые слова, перечисляет: успех, успех, успех. Это уже не подъем, а бег вприпрыжку в гору. Одним скачком от площадки до площадки: высокий орден по случаю юбилея, опять премия, на сей раз уже во всесоюзном масштабе. Двухкомнатная квартира для тебя уже тесновата (так решил один ответственный товарищ), получишь четырехкомнатную, а то, видите ли, неудобно перед гостями, особенно зарубежными, которые пожелают взглянуть на твою частную жизнь, раз уж ты прославился. Ну и, разумеется, пора решить вопрос о мастерской. Нельзя же допустить, чтобы солидный скульптор обретался в каком-то подвале. Стыд и срам!
Скирмонис улыбается, втянув голову в воротник. Благодарим за добрые пожелания, но они малость запоздали. Надо было, по крайней мере, десять лет назад, когда он не подозревал о том, что где-то в старом городе затерялся полуподвал, который позднее он сам оштукатурит, побелит, сменит половицы, отгородит комнатушку — и все своими руками, чтоб было подешевле, ведь и так придется на несколько месяцев порядком затянуть ремень — материалы! Да, тогда было бы дело другое. А сейчас — нет, на что ему новое помещение? За эти годы мастерская стала для
него живым организмом, въелась в кровь, как земля для его отца — крестьянина, которую тот оплакивал кровавыми слезами, поступая в колхоз. Мужицкая привязанность к одному месту, скажет иной, сентиментальность, питаемая воспоминаниями. Но разве это предосудительно? Каждый из нас больше или меньше скован веригами воспоминаний. А их ведь так много среди этих глухих стен! Самые удачные работы, самые прекрасные часы жизни... Победы и поражения, радость и горечь, огромные надежды и сравнительно небольшие разочарования. Здесь целый мир, все, чем живет здоровый, энергичный человек, полный творческих сил, которые юношескую мечту обращали в монументальную явь. Зачем же ему новая мастерская? Чем она будет лучше этой? Да и вообще, возможно ли обрести что-либо лучше того, чем обладал, когда тебе пятый десяток?
Скирмонис грустно улыбается. Медленно поднимая подбородок, выпрямляя плечи, бросая задумчивый взгляд вверх. Нет, ни черта не обретешь. Будешь бегать, вот как сегодня, высунув язык, за резцами, досками, гипсом, камнями, а жители двора будут проклинать тебя, споткнувшись на куче гравия или глины, которую шофер художественного комбината вывалил у двери мастерской. Хорошо еще, если будешь в силах бегать. Но может настать такой час (и он настанет!), когда другой будет бегать за тебя («Надо дорожить временем, не так уж много его осталось, каждая минута, использованная не по назначению,— преступление!»), а ты будешь топтаться вокруг своей скульптуры, тужась достичь вершин совершенства и с ужасом чувствуя, как разрушающиеся клетки мои а охватывает творческая немощь. Рак искусства, ты погибнешь в ужасных духовных муках, как мыслящее существо. Разве убережет от этого новая мастерская, которую вы мне обещаете, уважаемый товарищ? Отнюдь! Все это именно и начинается там, в новой мастерской, если тебя не подстережет скоропостижная смерть — мечта всех, доживающих свой век.
Скирмонис, в бессознательном протесте, сердито встряхивает головой. Противно-то как! Неужто и впрямь мозги размягчились, раз одолели такие мысли? Кроме шуток, такое уныние не сулит ничего доброго. Циник Скардис подобные всплески духовного
кризиса называет опорожнением души, после которого обычно следует волна обманчивого оптимизма («Тогда тебе кажется, что и коровья лепешка — сливочное масло»), а для Скирмониса это увертюра к аномальному обострению самокритичности, часто приводящему к зачеркиванию почти завершенной работы. Отвернул взгляд от скульптуры («Стоит ли отливать?»), идет в комнату. Сейчас включит приемник, посидит с закрытыми глазами — музыка освежает. Во всем теле странное беспокойство. Кажется, что-то должно случиться, непременно случится, тут же, в эту же секунду. И правда — зазвонил телефон. С удивлением смотрит на аппарат, внезапно поняв, что именно этого ждал. «Она!» Хватает трубку, молниеносно прикладывает к уху. Алло, алло, Скирмонис слушает! Щелчок, отсоединились. Вот тебе и техника в век расцвета точных наук! И тут же сознание фиксирует то, что в последние дни запечатлелось в бесконечных извилинах мозга: она, Вероника! Уже третье утро (не считая этого дня) он уходит в мастерскую на четверть часа раньше, и они не встречаются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145