Против своей воли — господи боже, такое настроение, что хоть плачь! — а все равно улыбается, и ему самому уже страшно от этого неукротимого своеволия мышц лица.
— Да что с тобой?! — вдруг восклицает она плаксиво искривленными губами.—Идиот!
— Возьми себя в руки... ребенок, — говорит он, не узнавая своего голоса. — Спокойной ночи...
— А ужин? У тебя правда в голове помутилось.
— Не хочу ужинать, спасибо. Спокойной ночи, Гинтас.
— Кто так говорит «спокойной ночи»? — Теперь она улыбается. Ласково, завлекающе, словно и не звучали только что грубые слова.
Надо бы подойти к ней, поцеловать ( в губы, щеки, глаза — по настроению), как каждый вечер перед сном, но невидимая сила удерживает его на месте.
Вздох. Если он верно расслышал. Потом мягкое шарканье ног. Все ближе, ближе... И усиливающийся аромат духов, смешанный с запахом сигаретного дыма, идущим от ее одежды. Ему надо только повернуться и уйти. Нет, только вытащить руку, которую она схватила цепкими пальцами, прильнув к его груди и ища своими беспокойными губами его губы. Но он знает, что не сделает этого.
— Сейчас на стол накрою, — говорит она, наградив его тремя поцелуями — под глазом, в щеку и губы. — А может, блинчики сделать? Твои любимые, с вишневым вареньем?
— Блинчики, мама, блинчики! — кричит Гинтас из своей комнаты, где он только что кончил делать уроки.
— Сделай, если ребенок просит. И я поем...—неохотно соглашается Суопис, глядя на свои шлепанцы.
— Знаешь, в середине ноября в Вильнюс приезжает
знаменитая польская солистка, — доносится из кухни радостный щебет Вероники.— Постарайся достать билеты. Ах да, чуть не забыла: в субботу премьера в драмтеатре. Мать одного ученика всучила мне билет — два достать не удалось. Я думаю, если ты сходишь к директору театра, он тебе этот билет заменит на два, а может, выпишет пригласительный. Ведь на премьерах столько разной швали сидит на забронированных местах... Ты слышишь, что я говорю?
— Ладно уж, ладно...
3
У раздевалки толчея, фойе тоже битком набито. На каждом шагу слышно: когда же наконец построят новый драмтеатр? Оперный, кажется, через год будет, кончают, а драма мается в таком сарае, который нынче может разве что культурные нужды колхоза удовлетворить. А ведь с конца войны прошло больше четверти века...
Скирмонис топчется в углу у металлического мусорного ящика, дымя сигаретой, и наблюдает исподлобья за входящими, равнодушный ко всему на свете, кроме одного человека, которого пока не видать. Вообще-то волнение ни к чему, Вероника обязательно придет, ведь он сам купил ей билет. Правда, сидеть будет отдельно — так она захотела, — но хватит и того, что в антракте увидит ее издали, а после спектакля они встретятся в мастерской.
— Привет, коллега!
— Салют! Как живем? — Двое знакомых пожимают друг другу руки и продираются сквозь толпу к билетершам.
— Говорят, прелестный спектакль, — слышит Скирмонис с другой стороны.—Мой муж вчера был на просмотре. Событие в жизни театра.
— Пьеса хорошая, читала. Для постановки такой драмы мощь нужна, а наши актеры... Не говорю, что все, но коллектив неровен, жутко неровен.
— ...патлатые, с залатанными ширинками...—врывается с улицы вместе с толпой побрызганных дождиком зрителей.— Двадцатый век, значится. Мода! Пришлось бы самим зарабатывать на хлеб сызмальства, как мы зарабатывали, — все моды из головы повыветрились бы.
— Капиталистическая заграница отравила, брат ты мой. Изобилие. Худо, когда концы с концами не сводишь, но еще хуже, когда всего через край.
— Это чего у нас через край? Едоков хлеба?
— Едоков-то хватает...
Вдруг Скирмонис вспоминает, что забыл билет в кармане пальто. Придется постоять в очереди вместе с раздевающимися.
Эти тоже поднялись выше быта, обсуждают вопросы, которых сами никогда не решат. Уезжают? Да что вы говорите?! Такие вроде бы хорошие люди; он — портной, она — парикмахерша. Знали свое дело, ничего не скажешь. И вот уезжают. Жалко...
— Жалко, говорите? А чего тут жалеть, неужто у нас нет таких, кто по-человечески обошьет да пострижет? Нет способностей к этому? Вот это правда, те-то все патентованные, не наши, я бы их всех выпустил, будь на то моя воля. И их, и всех прочих господ, кому у нас не любо. Пожалуйста, ищите белый хлебушек у капиталиста, если вам советская власть не по душе.
Впереди:
— ...Ничего не выйдет, попомнишь мое слово. За спиной:
— ...Век космоса, дружище. Наши деды верили в сказки, что на Луне, занесенный туда чертом, болтается какой-то пан Твардовский, потому на ней и темные пятна видны, а наши дети, может, на Луне построят города.
— Без согласия янки не построят: те первыми ногу на Луну поставили.
Справа:
— ...Бывало, зайдешь в магазин с пятью рублями, накупишь, есть чего нести. А тут... Нет, не говори, милочка, в два-три раза больше всюду платим, чем...
Слева:
— ...В райцентре домину за колхозные денежки отгрохал, вор, а в тюрьму — нет.
— Хорошо еще, что в должности не повысили.
— А одна бабенка, продавщица, за пять кило села.
— У них у всех руки длинные, нечего жалеть. За пять села, а на тысячи покупателей обвесила, пока не сцапали.
— Закон для того и существует, чтоб хитрый его обходил, а дурак попадался.
Скирмонис сует билет в верхний кармашек пиджака, вместе с потоком людей движется к билетерше. Второй звонок. Пора в зал, но он еще сделает круг по фойе: должна же где-то быть Вероника.
Навстречу гусиным шагом движется уже виденная троица, минутку назад сплетничавшая про спектакль,— две женщины средних лет и мужчина. Слышно:
— Ну и сияет же Теличенене! Новое бальное платье до пят, на руках перстни, браслет, какое-то сногсшибательное колье на шее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145