Противно и стыдно. Порядочная женщина на твоем месте отважилась бы сказать: боюсь потерять Робертаса: он для меня только надоевший предмет обстановки, но нужный предмет, постарайся меня понять, дорогой, и будь дальше плюшевым медвежонком для своей Рони... Да, к сожалению, было такое время, когда я говорил тебе: люблю, но, ударившись лицом в грязь твоего душевного мирка, убедился, что это было только временное умопомрачение, вот я и решил побыстрее все оборвать. Мой совет тебе: не пытайся больше поймать меня в свои сети.
Вероника. Боже мой, какой абсурд... какой абсурд... Какая чушь! Нас наверняка слушают. Тебе не стыдно?
Скирмонис. И пускай слушают, черт возьми, неужто мы собираемся власть скидывать? Стыдно! Почему должно быть стыдно? Может, за то, что я был дураком и верил каждому твоему слову?
Вероника. А, теперь-то я понимаю, куда ты клонишь: я тебе должна за эту путевку в Друскинин-кай. Хорошо, на днях верну.
Скирмонис. И за билет на сегодняшний спектакль не забудь. Ха-ха-ха! И за тряпки, которые я тебе накупил!..
Вероника. Ну и кретин... Адью, кретин, желаю сладких снов! Когда очухаешься, позвони. Но очень сомневаюсь, смогу ли я тебя простить...
Скирмонис ищет слов для ответа, но над ухом раздается сухой щелчок, а потом пронзительные гудки — положили трубку. Вот истеричка! Но и он хорош. Надо было хладнокровнее, серьезнее. Или вообще не заводить разговор. Да, лучше всего было бы не рассусоливать. Между нами все кончено, не хочу тебя ни видеть, ни слышать. Точка! Нервы не выдержали. Нет, это уже не нервы, причину надо искать глубже. И не вспышка злобы, не обиженное самолюбие. Нет, все не то. Когда-то они повздорили, и Вероника сказала: «Давай не забираться в эти противные дебри. Если ради каких-то идиотских принципов мы начнем копаться друг в друге и искать грязь, родится ненависть, и тогда — конец любви». Да, ненависть, не что иное, именно ненависть. Да, теперь-то я уверен, что наша любовь была мнимой, что это было лишь постыдное недоразумение, что это позорнейшая страница моей жизни. Да, да, Вероника Суопене — это позорнейшая страница моей жизни, и я бы все отдал, чтобы вырвать ее...
Скирмонис вынимает из шкафа бутылку коньяка, две рюмки. Наверняка Стундис уже не придет. Ну и пускай катится к черту! Напиться можно и в одиночку. Противно и скучно, но можно. Давайте себе представим, что рядом сидит какая-нибудь двуногая скотина, чокнемся с ней и вольем одну за другой обе рюмки в глотку. «Будь здоров, богом данный!», «Твое здоровье, помазанник божий!» Бр-р-р, вот касторка... Да, если не запить какой-нибудь невинной жид-
костью — кофе или лимонадом, — настоящая мерзость. Этот страдающий актер, по-видимому, помчался домой оберегать свою блудницу от посягательств мебельщика... Надо кофе поставить. Кофе и легкомысленная женщина. Идеальный набор к ужину... Итак, давайте себе представим, что за этой рюмкой сидит Вероника... Роника... Рони... Роните... Роняле... Ха-ха-ха!
5
— Простите, задержался...—виновато улыбается Стундис, стоя на пороге. — Забежал в буфет ресторана «Вильнюс» за армянским, но фигу достанешь в такой час — слишком затянулся спектакль. Хорошо, что неподалеку у меня солидный друг живет, у него всегда бутылка-другая в запасе. — Почтительно вынимает из кармана бутылку и, держа ее обеими руками над головой, как дароносицу, торжественно шествует через мастерскую в комнату, где у двери стоит непричесанный Скирмонис в расстегнутом пиджаке.
— Не стоило. У меня этого дерьма завались. Сбрасывай пальто, если не холодно, и садись. Сейчас разведем огонь в камине и посидим при свечах, как аристократы восемнадцатого века.
— Люкс! — потирает ладони Стундис.
— Хорошая конюшня, правда? — говорит Скирмонис, когда оба устраиваются перед весело потрескивающим камином. — У меня, можно сказать, уже есть новая мастерская. Навязали, хоть не очень-то хотел изменять своей старушке. Видишь, какая любопытная штука жизнь: когда художник еще молод, полон творческих сил, никого он не интересует, кроме чувствительных знакомых, не жалеющих добрых слов. Но это и все. А когда он «вырастает», приобретает имя, положение и приближается к творческой импотенции, тогда, пожалуйста, вот тебе все условия, трудись на благо и радость народу. Так будет и с тобой, милый мой Аурелиюс. Теперь для тебя страшная проблема однокомнатная квартирка с отдельной кухней, а когда ты выбьешься в известные актеры, ответственные товарищи решат, что и двух комнат тебе мало. Не видел я тебя в этой пьесе, но раз уж тебе доверили такую роль, хоть и дублером... Грикштас неглупый режиссер,
знает, что делает. Не Тялкша или кто-нибудь другой с помощью Тялкши поможет тебе решить жилищную проблему, а Дюрренматт, вот увидишь. Итак, вперед, за Дюрренматта, приятель!
Выпили, радостно чокнувшись рюмками. Хорошо сидеть перед бурно постреливающим камином, когда за окном воет холодный осенний ветер, а мелкие капли дождя птичьей дробью барабанят по ставням. И рокот автомашин время от времени... Уютно и грустно, чертовски грустно. Даже коньяк не прибавляет веселья. В желудке расползается благостное тепло, но на сердце холодно и пусто, как в нежилой избе.
— Без драматурга актер ничто, — скромничает Стундис.
Выпивают за драматургию. Вообще. Потом по отдельности: за литовскую, «хилую, но родную, потому что своя рубашка каждому ближе к телу», затем за классику («Греки, ого! Да здравствует Эллада, родина всех искусств, это неважно, что страной сейчас правят «черные полковники»!»). Стундис, чтобы отблагодарить Скирмониса за внимание к театральному искусству, хочет почтить скульптуру:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145