.. как глаза чудовища... Множество глаз! Будто город с множеством мерцающих фонарей, в котором я не бывал, но сейчас могу без помех бродить по его улицам сколько мне угодно. Потому что я такой же маленький и счастливый, как в детстве, когда сны были реальней яви. Кто-то шепчет на ухо: дружок, это тоже он. Но я не верю в это, потому что я уже взрослый, даже успевший поседеть: старикам не снятся сны реальнее яви.
...Большой, прекрасный город. Погруженные в зелень площади. Сады. Башни — золото и слоновая кость. Сказка. Я иду по этой сказке, как нищий, но я счастлив, я знаю, что я принц, который никогда не унаследует трона. Мое царство — я сам. Свой собственный подданный, сам себе властелин.
— Здравствуй, властелин.
— Здравствуй, добрый старец.
Я не вижу еще, с кем говорю. Диениса, быть может, и нет здесь, только иллюзия его голоса, но я уверен, что скоро услышу еще один вопрос: «А как там насчет квартиры Стундисов и Градовских?»
— Ах, Тялкша мог помочь, уважаемый Томас... Мог... мог... Не такой человек...
— Мог помочь? Ты так думаешь? — Диенис берет меня за руку, как ребенка, печально улыбаясь лицом доброго гнома из сказки.— Пойдем. Кое-что тебе покажу, если все еще считаешь, что Модестас может кому-нибудь помочь.
Невидимая сила поднимает нас над землей и уносит под облака. Внизу голубое озеро, как осколок фаянса, брошенный среди лесов. Вокруг него раскиданы избы, согнувшиеся под бременем лет. Но есть и совсем новые. И почти новые, построенные сразу же после войны. Всякие.
— Давай спустимся, — говорит добрый гном с лицом Диениса. — Побродим среди людей, потолкуем, может, тогда ты кое-что лучше поймешь. Запомни, это деревня бывших бедняков. У самого богатого были две лошади, но весной и ему не хватало хлеба. Однако все равно один из его сыновей усердно прислуживал Гитлеру, работая в полиции...
Но это уже не сон. Примерно год назад мы с Диенисом действительно побывали в этой деревушке. У меня тогда был застой в работе, и я поехал с ним от нечего делать.
— Вот деревня, в шести-семи километрах от которой была база нашего партизанского отряда, — рассказывал Диенис, пока мы бродили с ним возле этих изб над озером. — Однажды, когда мы возвращались с боевого задания, кто-то пустил в нас две очереди из автомата и скосил на месте одного бойца. Я не думал, что Тялкша может так плакать. Никогда раньше, да и после этого я не видел Модестаса плачущим, хотя за это время пришлось навеки распрощаться со многими нашими товарищами. Да, видно, он действительно любил погибшего. Я понимаю, бывают такие мгновения в жизни, когда трудно удержать себя от безумного шага, но горе Тялкши меня, политрука отряда, просто потрясло. Как умел, я старался убедить его, что нам не пристало следовать примеру гитлеровцев, советский солдат должен руководствоваться здравым умом, не поддаваться слепой ярости мести — так мы не вызовем симпатий у населения. Но Тялкша упрямо стоял на своем: надо проучить деревню, чтоб далеко пронесся слух, какая кара ждет немецких прихвостней. Я стал говорить то, во что сам не верил: эти очереди мог пустить и не тот полицейский, неважно, что засада была неподалеку от деревни, откуда он родом. Мало ли фашистских ублюдков шляется по лесам? Увы, Тялкша был несгибаем. Немцы хитрее нас, говорил он. Гуманизмом тут не возьмешь. Когда увидят, чем приходится платить за равнодушие, перестанут смотреть сквозь пальцы на всякую подозрительную шваль — сами найдут на них управу или нам выдадут. Конечно, в чем-то он был прав, командир нашего отряда, но такое решение ни для меня, ни для большинства партизан было неприемлемо. Все мы были глубоко убеждены, что советский боец, и прежде всего коммунист, всюду и везде обязан сохранять рыцарское благородство. Борьба — кровавый акт, но будь благороден, сражайся с вооруженным врагом, а не с женщинами, стариками и детьми.
Тялкша зло высмеял меня, обозвал мягкотелым интеллигентишкой, место которому у мамочки за печкой, и приказал выйти из строя партизанам, которые согласны расправиться с деревней.
Ни один боец не двинулся с места. Тялкша бегал перед строем, хватаясь за кобуру пистолета и призывая отомстить за погибшего товарища, обзывал всех последними бабами, но партизаны все равно стояли живой стеной.
И Тялкше пришлось уступить. Но я уверен, что даже сегодня он не считает, что тогда потерпел поражение. Тем более что вскоре после того, как мы напали на вражескую часть, гитлеровцы окружили несколько изб этой деревни и в отместку сожгли. Но люди, предупрежденные партизанами, попрятались кто куда, остались только пожилой крестьянин, прикованный болезнью к постели, а в другой избе — роженица со старухой повитухой.
Теперь вам ясно, друг мой, откуда эти избы, построенные уже после войны? И эти два деревянных креста — один на одном, другой на другом пригорке,—где раньше были фундаменты изб...
Я отвечаю, что мне не ясно. И правда, глаза заволокла густая мгла; я понимаю, что снова вижу сон, и уже не сомневаюсь, что это путешествие с Диенисом в далекую деревушку над озером тоже всего лишь сон. Тяжелый, неверный сон задремавшего, но не заснувшего как следует человека.
— Будь здоров, — слышу я голос Диениса. — Не хотелось мне вытягивать на белый свет такие дела, но надо, чтоб ты знал, каким образом бывшие соратники иногда становятся непримиримыми врагами. Рива?.. Не-ет, Рива между нами только маленький камешек, застрявший в башмаке.
Я посмотрел в ту сторону, откуда доносился голос. Вижу глаза, лоб, седой клинышек бородки, руку, стремительно выброшенную вперед...
Растаяло во мгле. Все. Только эти два креста... Я стою перед ними, как перед воротами заколдованного замка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145