А в это время Тялкша... Ах, Андрюс, видел бы ты в эту минуту его лицо! Безграничный ужас, презренное унижение слизняка в его взгляде, когда он умолял о спасении... Спасении любой ценой! Пусть гибнет все, раз уж это нужно для моего существования, чтоб только я мог еще пожить под этим солнцем... Зоологический страх двуногой твари, примитивный инстинкт самосохранения. В этот миг, после всего, что я от него услышал, передо мной открылась душа Тялкши наподобие страниц желанной книги, и на какую-то долю секунды все вокруг окрасилось в невиданные доселе цвета. В последнее время я все чаще подумывал о заброшенной работе — об этой скульптурной группе, но не потому, что пытался внушить себе вернуться к ней; нет, я был слишком
опустошен, слишком далек от творчества, мне не хватало времени и сил, чтобы жить им, и все ближе была мысль: я безнадежно гибну как творец, как личность, никогда не сделаю ничего лучше того, что сделано, и абсолютно нереально думать о такой гигантской работе, как эта скульптурная группа. Наверно, переживая состояние творческого кризиса, я и отважился на эту любовную историю, о которой сейчас не могу вспоминать не краснея... Но иногда, как я уже говорил, меня вдруг пронзал образ произведения, который я старался тут же выбросить из головы, потому что все мысли, связанные с творчеством, были мне ужасно неприятны, от них меня просто прошибал пот... А сегодня, при самых невероятных обстоятельствах, опять... Я смотрел, как носилки с телом Тялкши исчезают в санитарной машине, но видел не то, что происходило перед глазами, а свою скульптурную группу. И уже совсем другую. От той, спрятанной среди гипсового старья в мастерской, остались осколки, негодные, как ты шутил, даже на стройматериал. Нако нец-то я нашел единственно верное художественное решение, Андрюс! Прежний замысел теперь похож на город, до основания разоренный землетрясением. Сплошь руины, лишь кое-где торчит корпус чудом уцелевшего дома. На этих руинах придется возвести новый город. Будет такой город, Андрюс! Еще величественнее, прекраснее, способный выдержать и не такие подземные толчки. Новую группу составят по меньшей мере восемь фигур. А может, еще больше, пока все это не имеет значения. Важно, что я вижу ее, Историю, как живую. Благородное лицо, излучающее жажду справедливости, неумолимый взгляд судьи направившую туда, куда только что ушло мгновение прошлого и откуда навстречу ему грядет будущее. Одинаково добрая и безжалостно справедливая ко всем, со скрупулезной честностью отмеривающая каждому по заслугам — людям, народам, государствам. Одна скульптура для этого гигантского произведения у меня уже есть — она родилась сегодня. Это Разрушение. Она так и живет в моем воображении, я вижу ее всю до мельчайших деталей; кажется, могу хоть сейчас взять резец и высечь ее прямо в камне. Рядом с ней Творчество, Разум, Самопожертвование... Победа и Поражение человека, его вечное стремление к Добру, к абсолютной Истине, которая столь же не-
достижима, как солнце для птицы. Погоня за своей ~ мечтой... Нереально? Да. Но без этого человечество давно бы погибло. Ты хоть немного представил себе мое будущее произведение, Андрюс? Это нечто действительно грандиозное, может, даже превышающее мой творческий потенциал, ты можешь подумать, что я впал в детство, но сейчас я в полном плену у этой идеи и чувствую, что у меня достанет сил воплотить ее в жизнь.
Скирмонис вдруг замолкает, увидев, что Скардис пытается сесть в постели.
— Алда...—слабо крикнул он.— Зайди, Алда... Она уже здесь, словно стояла за дверью и ждала,
когда ее позовут.
Скирмонис в страхе смотрит на изменившееся лицо Скардиса. Ему страшно неудобно, он чувствует свою вину, что непростительно забылся, увлекся
— Прости, Андрюс...
— За что? Что ты счастливее?
— Чего тебе, Андрюкас? — спрашивает Алда, уже наклонясь над кроватью.
Скардис посмотрел ей в лицо и зажмурился, словно ослепну в от солнца.
— Боже мой, что творится на этой земле...— прошептал, внезапно обессилев, выталкивая пересохшими губами непослушные слова. — Весь век надо было прожить, как последней скотине, чтоб только перед смертью понять, какая женщина была рядом со мной... Есть женщины, Людас, есть... Но слишком поздно мы их находим — и оцениваем. Об этом тебе придется вспомнить, когда приступишь к своей большой работе.
— Ну конечно, Андрюс, там будет скульптура, в которой я хочу воплотить Верность...—Скирмонис смотрит на опущенные ресницы Скардиса, сквозь которые просочились две слезы и неторопливо катятся по поголубевшим вискам.
— Алда... Послушай, Алда...
— Говори, родной.
— Наш друг задумал большое дело. И вовремя. — — — Там, куда мы безвозвратно уходим, ничего уже не создашь... Счастливый ты человек, Людас. Завидую, завидую... Это все, что я могу,— завидовать... ты ведь всю жизнь был счастливей меня. — — —
Счастливей? Я? Никогда не думал, что я счастливей кого-то другого. Мгновенья счастья — не зерна, их не вылущишь из людских жизней и, разделив на кучки, не взвесишь каждую в отдельности. Но сегодня я действительно счастлив. Уже потому только счастлив, что спускаюсь по мрачной лестнице, оставив у себя за спиной холодное дыхание смерти, и перед моими глазами открываются улицы, люди, ветви деревьев, развеваемые сумасшедшим осенним ветром. Жизнь! Я живу! Моя обмершая душа ожила, как опаленная солнцем трава после ливня; мысль снова крылата; преисполнившись юношеской радости, рвется она в бескрайние просторы, как жаворонок в небесную голубизну ранней весной.
Там, в вышине, за громоздящимися серыми тучами,— солнце. Сегодня оно взошло на три минуты позже, а зайдет на две минуты раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145