Приходилось несколько минут побродить по мастерской, выкурить сигарету, чтобы сосредоточиться, отогнать страх, иногда переходящий в панику, успокоиться и внушить себе: было тут чего, не надо бояться, этот день, как и другие, ничем не отличается, обыкновенный рабочий день, ты просто будешь, как и вчера, работать, и впереди у тебя поиск, муки разочарования, невезение, страх перед возможным провалом и насмешками; это твой удел, ты сам его выбрал, наперед зная, что не стоит ждать благодарности и любви от тех несчастных, сердцам которых недоступно искусство,—скорей уж ты дождешься благодарности от куска сырой глины или камня, заговорившего с тобой нежданно найденной деталью, вырвавшей радостный возглас из твоей груди — единственную награду за титанический труд.
Он подошел к помосту (сперва переодевшись в комнатушке, отгороженной кирпичной стеной от основного помещения мастерской) и не спеша принялся снимать со скульптуры влажную мешковину, которой обмотал ее вечером, чтобы не растрескалась. Раздевание незаконченной работы давно стало для него свое-
образным утренним ритуалом. Дрожа от нетерпения, смущаясь и волнуясь, смотрел он, как сантиметр за сантиметром обнажается влажная глина, по цвету напоминающая выпитую утром чашку кофе со сливками, как одна за другой появляются детали — еще незавершенные, грубоватые, крупноплановые, но уже дышащие жизнью, которую вдохнуло тепло его беспокойных рук. Глина оживает! Вот уже шевелятся губы, пытаясь произнести первое слово, весело рассмеяться или разразиться горькими слезами; этому куску глины уже понятны и радость, и страданье. Утро, когда Скирмонис после очередного стриптиза скульптуры улавливал пульс произведения, когда на него веяло теплом живого тела, задавало тон на весь день. Охватывало страстное желание работать, которое поэты именуют вдохновением, и он очертя голову бросался в мир призраков, порожденных необузданным воображением, которому он был благодарен за самые счастливые часы своей жизни. («В эту скульптуру я влюблен, как в женщину. Она искушает меня, зовет, манит, и я испытываю наивысшее духовное удовлетворение, создавая ее».)
Он не знал еще, как назовет последнюю свою работу, хотя немало думал об этом и все не мог найти тех двух-трех слов, которые выразили бы суть произведения. Да стоит ли переживать из-за этого? Главное, он слепо верил в свой замысел, который волновал его как никогда, и как никогда раньше уже в самом процессе работы он находил наивысшее моральное удовлетворение. Из пяти фигур, которые должны были составить задуманную скульптурную группу, одна уже была отлит в I ипсе и стояла среди старых работ у смены (поверх нее — кусок ситца, чтоб не мозолила глаза), вторую доделывал в глине, остальные три ждали своей очереди, набросанные карандашом на бумаге и перенесенные в миниатюрный гипсовый макет.
Он не был фантазером, понимал, за какую гигантскую работу взялся. Часто накатывали сомнения, страх — по плечу ли ему это, достанет ли таланта и физических сил для воплощения замысла? Грозной стеной вставали перед глазами тысячи часов добровольной каторги — часов аскетического самоотречения, которые придется отдать произведению; препоны, правда, не имеющие ничего общего с творчеством (материалы, рабочие, беготня, поездки по
делам), но которые все равно придется преодолеть, уже не говоря о главной препоне — оценочной комиссии, одно слово которой может беспощадно перечеркнуть работу долгих месяцев. Бывали утра, когда он без конца расхаживал по мастерской, выкуривая пачку сигарет, пока не выходил из такого катастрофического состояния. Но чаще, вот как сегодня утром, он вставал с постели отдохнувшим, с рабочим настроением, мог, без особых усилий подавив пагубные всплески духовного кризиса, окунуться с головой в творчество, магическая сила которого останавливала время, и промежуток между утренней чашкой кофе до завтрака, когда Уне стучалась в дверь мастерской, пробегал словно одна минута.
3
В двенадцать часов завтрак в мастерской на столе.
— Могла бы и не мучиться, — говорит он, недовольный, что приходится прервать работу. — В четыре все равно бываю дома.
— Да разве это мученье, Людас...—Уне смотрит на него большими, подцвеченными кроткой голубизной глазами. — Я ведь тоже хочу позавтракать, а одной невкусно.
— Вот как? Значит, я вместо специй, возбуждающих аппетит,—поддевает, раздраженный ее преданностью, которая часто попахивает ему угодничеством.
— Конечно. Если б не ты, давно бы с голоду ножки протянула. Ведь и так меня не очень много — едва пятьдесят пять килограммов. — Уне улыбается, пытается кокетничать, но у нее не получается. Кружится, как балерина на сцене, демонстрируя завидную фигуру. Опять не получается. Что бы ни делала, ничего у нее не получается, если пробует играть. Чуточку краснеет, почувствовав это, и хватается за первую попавшую фразу: — Ну-ка, за стол, Людялис, чай остынет!
И впрямь могла бы не ходить в мастерскую ради этого термоса с чаем и бутербродов, вот сейчас разложенных на тарелке. Со шпротами. С селедкой. С окороком. С колбасой. С голландским сыром. Нетрудно самому взять из дому эти бутерброды, а чай вскипятить здесь, в мастерской, но у нее, видите ли, аппетита
без него нет. Каждый божий день, когда он напряженно работает, закрывшись от всего мира в мясной лавке какого-то Елбжиховского, она непременно должна притащиться с этим своим завтраком, чтобы портить ему настроение.
(«— Ненавижу настырных людей.
— Я тоже, Людялис.
— Ни черта ты не понимаешь.
— Думаешь?
— Если понимаешь, то скажи:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145