Премия гарантирована.
Скирмонис обижен: вот черт, не может рта раскрыть, чтоб не наплевать тебе на башмаки!
— Говоришь, премия? Гарантирована? — ухмыляется он, почти с презрением глядя на Скардиса.— Чудесно. Ради такого дела Скирмонис может отправиться хоть в преисподнюю. Бесконечно благодарен тебе за то, что подсказал тему, друг любезный. Благодарю, благодарю, тысячу раз униженно благодарю.
— К чему эти театральные поклоны, Людас? — Скардис встает, застегивает пальто. Верхняя губа дергается, как у взнузданной лошади.— Я сказал то, что,
по-моему, надо было сказать; ты тоже — в свою очередь. Давай переварим друг друга не морщась, значит, и квиты.
Скирмонис мягко пожимает ладонь Скардиса. Досадно и неприятно, он чувствует непонятную вину перед приятелем. «Не помню уже, когда в последний раз мы расстались друзьями? Старые времена, старые времена...»
— Откровенно говоря, люблю пошляться по городу,—говорит он, провожая гостя до двери.—Нет в Вильнюсе улицы, которую я не исходил. В принципе я согласен как-нибудь вечерком побродить по укромным кварталам, где давно не бывал.
Лошадиное лицо Скардиса осклабилось — неужто заржет?.. «Друзья, все-таки друзья, хоть каждый тянет в свою сторону».
— Ты знаешь, Людас, что я люблю работать по вечерам, но как-нибудь приспособлюсь. Можем хоть завтра встретиться в условленном месте и отправиться в... Ну, скажем, в район Калварийской улицы.
— Отстаешь от жизни, Андрюс: уже четверть века, как эта улица переименована в Дзержинскую.
— Пускай. Но вспомни, было время, когда ты говорил, что прежнее название этой улицы больше соответствует драматическому состоянию твоей души, дружище.
Скирмонис глубоко вздыхает, молчит, глядя поверх плеча Скардиса в приоткрытую дверь комнаты. На крепко сжатых губах застыла тусклая улыбка.
— Прости, Людас, не хотел тебя обидеть.
— Чепуха. Эти твои знакомые, те, что без квартиры, там, в районе улицы Дзержинского?
Скардис кивает, он вдруг стал чрезвычайно вежливым. Да, да, где-то около базара, между улицами Фино и Даугелишкю. Но не обязательно туда заходить, совсем не обязательно, если нет настроения, художник обязан беречь хорошее настроение, от этого ведь зависит успех его работы.
— Хорошо,—наконец-то решительно говорит Скирмонис. — Давно не бывал в этом районе, может, и впрямь интересно. Знаешь что? Позвони завтра, договоримся.— И вдруг вспоминает, что завтра суббота, вечер картофельных колбас у Суописов. Правда, не обещал прийти, но в последние дни все чаще думал об этом, понимая, что не решил твердо; достаточно ма-
лейшего изменения настроения, незначительного внутреннего толчка, и он может оказаться там, куда идти не советуют ни чутье, ни рассудок.—Или нет! Зайди завтра прямо в мастерскую — у меня свободный вечер, пошляемся по этому району улицы Дзержинского.
6
«...вспомни, было время, когда ты говорил, что прежнее название этой улицы больше соответствует драматическому состоянию твоей души». Да, не стану спорить, Андрюс Скардис, было такое время; оказывается, ты еще не пропил своей памяти. Но еще раньше было и то, что мы называем счастьем, не задумываясь, что скупердяйка судьба может перерешить и за свою нечаянную щедрость потребовать высшую плату. Я, кстати, не верил в такой исход, я вообще не думал о том, что ждет меня завтра; главное, что сегодня человека счастливей меня нет на свете, что без колебания отдам всю жизнь за минуту любви.
Я любил! Да! В первый раз в своей короткой жизни, хотя, что греха таить, у меня и раньше были девушки. Но все это, по сравнению с глубиной моих чувств к Хеле,—мимолетные приключения, «любовь с первого взгляда», как говорят поэты о чувствах периода созревания. А Хеля вошла в мое сердце исподволь, незаметно, против всех эротических правил Афродиты; не помню даже, думал ли я о ней как о женщине, увидев впервые. По правде, женщины тогда меня почти не занимали: я был по горло загружен институтом, да еще массу времени отнимали халтуры для редакций (большинство рисунков, увы, оказывались в корзине), которые я настойчиво атаковал, чтобы свести концы с концами. И еще: как дитя деревни, я подозрительно, с опасливым недоверием смотрел на всех городских женщин, которые издавна были олицетворением всех зол для крестьянина. Я ведь вообще не любил город: все, связанное с его урбанистической природой, угнетало меня, отталкивало и возбуждало безграничную тоску по родной деревне. А что и говорить о городе, две трети которого обращены в развалины,— редко найдешь улицу, где на тебя не глядели бы глазницы закоптелых оконных проемов, страдальчески осклабившиеся пасти подворотен — черные тоннели, ведущие во дворы с горами битого кирпича, заросшего бурьяном, в котором зияют коварные провалы подземелий, бродят одичавшие кошки и спят нашедшие пристанище бродяги. И это — тот самый Вильнюс, красоту которого вдохновенно воспевали поэты? Город королей, за двадцать лет превратившийся в нашем воображении в мифологическую обитель богов, ждущую своего сказочного королевича-освободителя? Извечная столица Литвы, о которой в школе, в печати, в произведениях искусства нам рассказывали одно только прекрасное, — и это скопление разностильных зданий, эклектика архитектуры разных эпох с двумястами тысяч жителей чудилась нам одухотворенной субстанцией. Нет, такого города я не увидел, нечто подобное можно было уловить разве что с холма Трех Крестов или другой высокой точки — волнистую, изломанную, мягкую, как бы отлитую из расплавленного воска линию крыш, то разорванную (у разрушенных кварталов), то снова сцепленную и взлетающую древними башнями, которые высились повсюду, придавая пейзажу разоренного города суровое величие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145