Без особых терзаний променял свою Алду. Скажешь, духовная общность? Что может быть общего между двумя антагонистическими мирами — женским и мужским? Это два государства с совершенно разным строем, между которыми веками идет нескончаемая война. И если пока еще они не уничтожили друг друга, то за это надо сказать спасибо физиологии, моя дорогая.
— С такими взглядами тебе остается только брать в руки меч и рубить направо-налево мужчинам головы, — смеется Вероника.
— Нет уж, лучше я буду сражаться против мужиков оружием любви, — серьезно отвечает Теличенене. — Смертельно ранить в сердце и оставить терзаться — вот моя тактика. Кстати, как у тебя со скульптором? Знаю, он у тебя под каблуком, но мне что-то не нравится твой вид.
— Не знаю даже, что тебе ответить. — Вероника медлит, но сердце уже размякло, согретое искренностью подруги, на которую она не может не ответить тем же. — Тебе-то хорошо — спишь с тем, с другим, и все как с гуся вода. Не увязла ни разу... А я, кажется, всерьез влипла. Что ни говори — не один день... Слишком уж сблизились... Боюсь, что действительно люблю Людаса...
— Любишь? Хм... Это женщине не на пользу...— с сочувствием говорит Теличенене.—Однако, надеюсь, еще не сходишь с ума! А может, бросай своего живописца и выходи за скульптора. Все-таки имя, положение в обществе, и загребает, это уж точно, побольше Суописа. Я всячески за твой выбор.
— Фу, какая ты... прагматистка, Дана. Для тебя только деньги, имя, положение в обществе... Не стану спорить, все это имеет определенное значение для женщины, но денег и славы мне и с Суописом хватает, сама знаешь.
— Ну уж, только не ставь знак равенства между этими двумя мужиками! Знаешь, я, пожалуй, такого случая не упустила бы.
— Слишком уж легко все решаешь — с одним разводись, за другого выходи, — печально говорит Вероника, с завистью и добродушной иронией глядя на подругу.— А ребенок?
— Я-то никогда не влюблюсь, Верка. Мы с Теличе-насом того мнения, что в семейной жизни дружба — чувство, куда постоянее любви. Любви досыта можешь нализаться и на стороне, стоит ли переслащивать ею свой дом?
— Ну уж, загнула! Если бы вЛюбилась по-настоящему, помучилась бы, прежде чем принять решение.
— Да говорю я тебе, никогда не влюблюсь! Во всяком случае, настолько, чтоб потерять голову. А насчет детей, Верка, то в этом я не такая эгоистка, как ты. Может, потому, что у меня их больше, чем у тебя. Для меня ребенок это ребенок, а для тебя кумир, реликвия, которую можно и не любить, но она должна тебя любить непременно. Ты боишься потерять не сына, моя дорогая, — куда этот ребенок денется, если разведешься с Робертасом? — а его сыновнюю любовь, уважение к матери.
Вероника пожимает плечами; не говоря ни слова, выходит из кухни, но вскоре появляется снова, раздраженная, убитая, но уже знающая, что ответить подруге.
— Сыновнюю любовь... Ты думаешь, этот ребенок меня любит? Отец его наказал перед уходом — запретил сегодня смотреть телевизор. Я разрешила, ты сама слышала. Ведь сейчас как раз идет детская передача, третья или четвертая серия каких-то приключений, которые мальчик обожает до безумия. И как, по-твоему, что он сейчас делает? Сидит в своей комнате, стиснув зубы, и листает какую-то книгу! Почему? Думаешь, сидел бы, если б я наказала? Только бы и изобретал, как меня надуть. Нет, Дана, отец для него все, а я лишь второстепенный персонаж. Может, даже... третьестепенный, если не хуже. Приятели, герои кинофильмов, развлечения... Что мать для ребенка в наш век, когда столько замен, заслоняющих ее любовь?!
— Не переживай, Верка, — Дана беззаботно улыбается, вращая кофейную чашку длинными кривыми пальцами, поблескивающими перстнями и кровавым лаком ногтей. — Не так уж много на свете матерей, которым дети за любовь до гроба платят любовью. В наше время куда чаще встречается, что ребенок вышибает для родителей место в доме для престарелых, а то и просто вышвырнет на улицу. Не переживай за своего Гинтаса, дорогая, он не пропадет; пока есть время, подумай о своем счастье.
— Не знаю, не знаю, Дана...—Вероника минутку молчит, облокотившись на стол и мрачно глядя на свою чашку; может, она немножко и позирует, но страдает-то на самом деле. — Подчас мне кажется, что я живу в каком-то радостном сне. Все замечательно, хорошо, только так и должна чувствовать себя счастливая женщина. Но потом охватывает неуверенность... Нет, она постоянна, как неумолчная зубная боль: минутами стихает, а то переходит в невыносимую пытку, и тогда я как бы просыпаюсь. Только что с высочайших вершин любовалась пьянящими далями,
была счастлива, а теперь вот в одно мгновение оказалась сброшенной с голубых облаков на грязную землю, барахтаюсь в черной яме, как слепой жук, и страшно от мысли, что никогда мне не выбраться из этого нескончаемого мрака. Ах, тебе трудно это понять, Дана, ты иначе относишься к таким вещам! Если я скажу, что Робертас добрый, с ним мне легче и проще, чем со Скирмонисом, ты тут же сунешься со своим советом: вот и оставайся с ним, чего еще голову ломаешь-то. Но, может, именно это и плохо, что Робертас добрый, даже слишком добрый. Сласти вкусны, если употреблять их в меру, но если объешься ими, не захочешь даже посмотреть в эту сторону. Я бы не могла, как ты, терпеть любовные похождения своего мужа. Хотя, как знать, может, такое отдаление друг от друга и укрепляет связь между женой и мужем, потому что оба постоянно ощущают опасность утраты, а главное — избегают убийственного однообразия семейной жизни, той треклятой скуки, которую не каждая женщина умеет рассеять работой и заботами по воспитанию детей. Я все чаще вспоминаю слова Скирмониса, сказанные когда-то:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145