..—Голова Вероники бессильно свешивается на грудь.— Ты прав, Робертас... Я полностью с тобой согласна: не жизнь, а пытка... И все-таки... («К чему этот шум? Нельзя ли договориться иначе, подыскать вариант получше? Чем плох пример Теличенасов? Пускай и презирают друг друга, может, даже, ревнуют, но... свободны».) И все-таки не стоит делать поспешные выводы, Роби...
Суопис раздраженно машет рукой, едва не задев настольную лампу; свет, сочащийся сквозь зеленый абажур, призрачно окрашивает стены и потолок комнаты, лица, и все кажется ненастоящим, бутафорским.
Суопис. Поспешные? Почву для этих выводов вы со Скирмонисом готовили чуть ли не два года. Нет, начало было положено гораздо раньше — сразу после истории со Станейкой, когда из твоих уст впервые хлынул поток лжи. Большинство мужей на моем месте поступили бы так, как и должен поступить любой нормальный, уважающий себя человек, убедившись в том, что никогда не будет счастлив со своей женой. Но судьба сына для меня важнее всего, наш развод для ребенка был бы ударом. Неважно, с кем остался бы мальчик, все равно авторитет обоих катастрофически упадет в его глазах. Трудно себе представить, что значит утратить веру в родителей или даже запрезирать их в таком возрасте, когда подростка подстерегает сколько скользких путей...
Вероника. Запрезирать... Меня — да. Тебе такая опасность не грозит. Ты достойный, благородный муж, образцовый глава семьи, готовый ради любимого сына всю жизнь страдать с ненавистной женой.
Су о пи с. Что ты предлагаешь? Только, пожалуйста, без истерик.
Вероника. Ты прав: ребенку нужен отец. И мать. Пускай такая-сякая, но все равно мать...
С у о п и с. Я не говорю, что ты плохая мать. Если Гинтас больше склоняется ко мне, то... М-да-а... не надо давать повода для разных сплетен, если мы хотим, чтобы дети нас уважали.
Вероника. Благодарю за педагогическую справку. Постараюсь, но не могу твердо обещать... Ах, прости, Робертас, я шучу... Это все нервы. Нервы и усталость. Сегодня я полуживая от усталости. Не помню, когда еще так зверски уставала, как сегодня.
С у о п и с. Тогда иди спать. А я еще поработаю.
Вероника. Пойду. Значит, так и решили окончательно.
С у о п и с. Думаю, окончательно. Наш долг — родителей и граждан — вывести в жизнь детей; не кто-нибудь иной, а мы в первую очередь отвечаем за их судьбу, поэтому никакие жертвы не велики для того, чтобы эта судьба сложилась удачно. Не знаю, может, тебе кажется по-другому? Что ж, тогда... воспользуйся своим запасным выходом, если совесть не против.
Вероника. Я люблю Гинтаса не меньше твоего.
Суопис. Хорошо. Спокойной ночи, Вероника.
Вероника. Спокойной ночи, Робертас. Можно ли мне тебя поцеловать?
Суопис. Можно, но нет необходимости...
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи,
Суопис долго сидит, тупо уставившись на стену с набитыми книгами полками. Потом вяло встает, делает несколько кругов по комнате и снова садится за письменный стол. Целые горы книг придется перелистать. Тема любопытная. Пожалуй, новое слово в искусствоведении. Два-три года — и доктор. А может, и столько не понадобится, когда с Вероникой так получилось: у него будет побольше свободного времени... Однако, с другой стороны, хм... хм...
Суопис шумно листает книгу, крепко сжимает перо, записывая интересную мысль. Он недоволен, его разбирает злость, что не может сосредоточиться, но после недолгого сопротивления поддается благостному расположению духа. По бокам стола стопки книг. Перед носом тоже книга. Открытая. Рядом с ней — тетрадь для записей. Открытая. В руке авторучка. С только что набранными чернилами. Но Суопис уже не чувствует авторучки, не видит письменного стола с книгами, ничего... Сидит, подперев голову ладонями, зажмурясь, как бы погрузившись в дрему, а лицо такое, словно он видит чудесный сон...
— Я была на всех ваших выставках, товарищ доцент, — говорит Инга.
— Были? Это хорошо, что были. Но все-таки сходите на последнюю. Еще раз.
— Уже ходила. Позавчера вы просили, чтоб я сходила, вот я и пошла. Неужто забыли?
— Простите, Инга...
— Простить? Почему? В последнее время вы какой-то странный, товарищ доцент.
— Товарищ доцент... Мое имя Робертас. Не в аудитории... никакой я тебе не товарищ доцент. Да и какая ты уже студентка, наконец, — последний курс. Через год мы будем коллеги.
— Меня пугают ваши слова, коллега... У меня нет опыта, но мне кажется, что с этого начинаются признания.
— Ты всегда говоришь правду в лицо, Инга?
— Не знаю, правда ли это,— я говорю, что думаю.
— Ты необыкновенная, Инга.
— Два года назад один человек сказал мне точь-в-точь то же самое — не-о-бык-но-вен-на-я. Это было в первые три ночи. А потом он нашел другую. Еще необыкновеннее.
— Не стоит сожалеть об этом. Он потерял больше, чем ты.
Инга опускает голову, горбится. Он видит только ее затылок и сложенные на коленях руки. Еще ноги, засунутые под деревянную скамью в парке. И слышит ее голос, долетающий откуда-то издалека. Какой-то ненастоящий, смутный, но он знает, что это голос Инги.
— Красивая ложь каждому приятней горькой истины, товарищ доцент.
— Робертас...
— ...горькой истины, Робертас. Я понимаю, что тогда я вас обидела, но не могла смолчать. В дела другого, быть может, не стала бы вмешиваться, но вы...
— Что я?
— Неужели не понимаете?
— М-да-а... Так говоришь, ты видела мои работы. Все? И не раз?
— Ага. Я давно интересуюсь вашим творчеством.
— Творчеством? Несколько дней назад я был в художественном музее, снова посмотрел наших классиков — Рустемаса, Жмуйдзинавичюса, Калпокаса... И раньше они мне казались великими, но только недавно понял, что я полное ничтожество перед ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145