Одно время мелькнула мысль заглянуть к Теличенасам — так хотелось поговорить по душам с Даной, рассказать о встрече с первой любовью и вместе с ней посмеяться над Станейкой, над этим закоренелым холостяком, у которого из всех благ жизни осталось одно: завидовать чужому счастью. Но тут же отбросила эту идею, поняв, что не сможет быть откровенной с подругой, — о том, что больше всего задело ее в разговоре со Станейкой, нельзя рассказать никому. Ну конечно, он идиот, последний осел, этот профессор; она, Вероника, совсем другого мнения о выставке молодых, но зачем знать Дане, что существуют люди, которые относятся к Робертасу как к серому ремесленнику палитры? Наконец, так ли это на самом деле? Талант — это призвание, стихийное стремление к той или иной области деятельности. Разве Суопис, не будь у него таланта, писал бы на досуге свои любительские картинки, хотя тогда он еще и не помышлял о художественном институте? Станейка хочет в первых же работах видеть большого художника, а она, Вероника, убеждена, что для зарождения Рембрандтов и Микеланджело необходимы время, воля и черная работа, — тогда и крохотная крупица способностей превращается в золотые россыпи. Но разве Дана это поймет? Женщина, которая не стесняется цинично смеяться над книгами своего мужа и ценит произведение лишь с точки зрения выданного за него гонорара... Серьезней отнеслась бы, пожалуй, к статье о выставке молодых, но и здесь перевесил бы копеечный расчет. («Да что ты говоришь, Верка! Будет упомянут и твой Роби? С хорошей стороны? Поздравляю, поздравляю! Ого, благосклонный отзыв печати делает погоду! Вот увидишь, сразу же найдется какой-нибудь покупатель, пойдут заказы. Две-три сотни за работу, не меньше. Зависит от формата, говоришь? Ого, даже до семи сотен за такую! Что ты говоришь! Тогда лучше писать простыню побольше».) Но пока такой статьи нет и неизвестно, когда будет. Конечно, напишут. Кебла или кто-нибудь другой. Должны бы. Но сомнительно, отзовутся ли там о Суописе так, как хотелось бы Веронике... Сама не понимает, как случилось, что она нафантазировала об этой статье Станей-ке, и теперь не могла думать об этом без досады. Можно себе представить, какая будет пощечина, если такая статья появится, а в ней — ни строчки про Роби! Или, что еще хуже, строчка-то будет, но уж такая, что уважаемый доктор наук, прочитав ее, со злорадством ухмыльнется в воротник: разве я не говорил!
Настроение Вероники совсем испортилось. Праздничный, галдящий город с транспарантами, развешанными поперек улиц, с флагами на фасадах домов
окружал ее, радостный, сияющий нежной весенней зеленью и солнцем, которое щедро золотило все вокруг лучами, но Вероника видела только один цвет — серый, унылый, раздражающий ее. А мысль уже работала лихорадочно, напряженно, как бывало всегда, когда Вероника оказывалась в каком-нибудь переплете. Надо кому-то позвонить, посоветоваться, что-то сделать. Главное — опередить события. Наверняка статья еще не заказана. А если и заказана, тоже не беда : в столице не одна газета. Главное — поймать видного критика, с авторитетом, и дело уже почти в шляпе. Может, Гегжду? Или Лабониса? Нет, не годятся: первый слишком высокомерен, славится капризами, которые он называет своими принципами; второй относится к начинающим художникам свысока, чуть ли не как Станейка, считая, что молодые таланты надо развивать не поглаживанием, а путем естественного отбора, отнюдь не помогая им в преодолении сопротивления среды, этой скорлупы, окружающей творца, — ведь чем эта скорлупа жестче, тем монолитнее и богаче будет вылупившаяся из нее художественная индивидуальность. Кебла! Вот это идея! Да, Кебла самый подходящий. Во всех отношениях: толерантен, чуток к каждому проклюнувшемуся ростку, прямая противоположность Гегжде с Лабонисом, а главное — и лично знаком. Как-то случайно оказались в ресторане за одним столиком, и Суопис был настолько вежлив (конечно, не без ее, Вероники, намека), что оплатил счет за всех троих. А в другой раз — примерно через полгода — Кебла заглянул к ним с Негром, выдул бутылку коньяка с кофе, а потом танцевал под магнитофон и после каждого танца целовал Веронике ручку, говоря, что такой прелестной, так легко танцующей дамы он в жизни не встречал. Итак, Кебла и только Кебла! Сегодня, конечно, ничего не выйдет, но завтра, во второй день праздников, прекрасный повод. Ужин с рюмочкой, ну, и понемногу, понемногу завяжется разговор о молодых живописцах... Она была так твердо убеждена и так уверена в плодотворной реализации замысла, что даже не почувствовала приближения непредвиденного обстоятельства, которое вот-вот перевернет вверх тормашками все ее планы. И главное — это сделает Негр-Вильпишюс!
Она не сразу увидела его. Вначале услышала вопль из окна пролетающего мимо такси. Потом — пронзительный визг тормозов, и автомобиль остановился у тротуара, пролетев юзом каких-нибудь двадцать метров. Затем с шумом открылась передняя дверца машины, из которой высунулась копна волос, черные очки, а потом появилась и вся гора мяса.
— Веро! Эй! Салют! С праздничком! — ревел Негр во всю глотку, широко расставив руки и метровыми шагами надвигаясь на нее. — Вот милость божья! Едет несчастный сирота по городу, кругом сплошная скучища, а навстречу — самая очаровательная женщина мира. Дай лапку, киса. Я к твоим услугам. Куда прикажешь доставить?
— Привет, Альбинас. — Вероника изобразила приятную улыбку. Вильпишюса она знала еще по пединституту, любила за веселый нрав, но сейчас не было настроения шутить.—Не волнуйся, пешком доберусь куда надо. Хочу полюбоваться праздничным Вильнюсом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145