Никогда больше не открою тебя, моя калитка, не посижу, моя серая скамья, под акациями.
Может, ты и права, Хеля: любовь делает чудеса. Но разлука часто могущественнее любви, и я не верю твоим красивым словам, что мы снова встретимся и будем вместе. Надежда, порожденная отчаяньем... Нет, не нужна мне надежда, любимая. Это пустой билет или, в лучшем случае, один выигравший на миллион пустых. Я не игрок, Хеля, ты должна была знать, что я не игрок. Раз уж к нам так немилосердна судьба, надо было иначе принять ее приговор — обняться в последний раз и послушно склонить головы перед неизбежностью. Последний вздох. Подбадривающие улыбки сквозь слезы, на прощанье. Последние слова, поцелуй. До последней секунды вместе, Хеля! В объятиях друг у друга. Одно тело, одна душа. А ты что сделала? «Недели две меня не будет в Вильнюсе: еду в гости к подруге в Каунас». И уехала в чужую страну. Не на недели две, а навсегда.
И вот я встал и вышел в эту скрипящую калитку, накинул за собой ржавый крючок и подумал, что несколько дней назад его касались нежные пальцы Хели. Страшно было подумать о своей комнате — продолговатой, со сводчатым потолком полуподвала, похожей на гроб. Несколько дней назад в ней было весело: собрались приятели обмыть успешно законченный курс. Песни, танцы, легкая печаль, что среди нас нет Хели, и радостная надежда вскоре увидеть ее. Но сейчас... Нет, сейчас уж лучше кладбище, если нужно где-то переночевать, но не моя комната. В голове мелькнул Скардис. Просто так, не как поиск выхода. Обыкновенная игра ассоциаций. Не помню уже, как, почему я отправился к нему, о чем мы с ним в тот вечер разговаривали, совершенно ничего не помню, только фаянсовую чайную чашку на столе, какие-то острые запахи (Скардис что-то поджаривал на сковородке для ужина) и металлическое тиканье будильника в сумерках весенней ночи, когда мы легли спать.
Зато следующий день глубоко застрял в моей памяти. Был тот ранний час погожего утра, когда улицы еще пустынны, только дворники шаркают метлами, а на деревьях, унизанных хрусталем росы, щебечут птицы, приветствуя пробудившуюся природу. Я снова шел по городу, потихоньку улизнув от Скардиса, чтобы не разбудить его, — почти не спавший, не умывшийся, с опухшими глазами,—и не знал, куда пойду. Мне было все равно: заснуть летаргическим сном,
умереть или мертвецки напиться; в сущности, до самого вечера я мог спокойно проваляться у приятеля, но все-таки проснулся вместе с птицами и теперь шел по городу. Мимо этих дворников — сморщенных старух и смурных с похмелья стариков (тогда и сорокалетний казался мне стариком), мимо темных подворотен старинных дворов, мимо позеленевших, дышащих столетиями домов, мимо костелов и унылых пустырей, на которых еще недавно громоздились руины и где несколько лет спустя вырастут новые здания — обиталища живых на костях мертвых. Я шел и шел. С улицы на улицу, по переулкам, стиснутым каменными стенами. А на меня глядели окна, за которыми я тщетно старался разглядеть хоть что-нибудь, могущее утешить мое сердце. Но нигде не висели черные стяги, чтобы почтить мое горе, никто не плакал, не грустил вместе со мной; за этими окнами люди жили, любили друг друга, были счастливы, даже слишком счастливы, как мне казалось тогда.
Потом неожиданно открылась мне огромная площадь. Я каждый день не меньше двух раз проходил мимо безмолвной колокольни, гордо поднявшей свой барочный шлем по соседству с шедевром, созданным великим крепостным мужиком, но сейчас я озирался в растерянности, не понимая, как здесь очутился и откуда это невиданное зрелище. Казалось, волны бурного океана вышвырнули меня на берег незнакомой страны — в своем городе я стал более чужим, чем чужестранец. Пока я не очнулся, поняв наконец, что случилось на самом деле, в подсознании промелькнула жуткая мысль: землетрясение! А может, война?! Или, что ничуть не лучше, рука неведомого вандала совершила это кощунственное злодеяние?
Я подошел поближе, чувствуя, что мое собственное горе мелеет, как ручей в засуху, и все еще не веря своим глазам. Быть того не может! Трое святых — Казимир, Елена и Станислав — спрыгнули ночью с крыши собора... Несчастные самоубийцы! Нужен ли лучший предлог для рождения легенды, объясняющей это как чудо? Но век чудес миновал, мы жили в годы суровой действительности, которые все еще отдавали порохом и кровью. В плену противоречивых чувств, я стоял перед грудами гипсовых обломков, не видя ничего вокруг. Мои воспаленные глаза заволокла густая пелена. Сквозь эту пелену я едва разглядел шесть
колонн собора. За ними должно было находиться столько же скульптур, на долгие века застывших в нишах. Моисей, Авраам, четыре евангелиста. Мифологическая античность, призванная служить человеку великим Возрождением искусства. Я хорошо видел, что эти скульптуры стоят на местах, но уже не доверял своему зрению.
Я обошел собор, словно желая лишний раз увериться, что это правда то самое здание, то место, где наши праотцы когда-то жгли священный огонь, принося жертвы своим богам, всегда скупившимся на милости для простодушного народа — земледельцев. Сейчас меня больше не страшила моя комната — сырой гроб со сводчатым потолком; его формы были под стать моему настроению. Я рухнул на кровать и проспал как убитый до вечера. После таких переживаний! Странно, милая, не так ли? Но я не удивляюсь: когда своими глазами увидел уничтоженное произведение искусства, моя личная трагедия вдруг показалась такой ничтожной по сравнению с тем, что случилось и может еще случиться, что я едва сдержал печальную улыбку. А главное: пришла ясность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145