Во всяком случае, его должны хотя бы не удивлять отклонения от нормы в климате души. А ты, дружище... Призвание художника — не судить, не возмущаться од-
ними явлениями, не смеяться над ними и не кричать из-за других от радости «ура!», но и первое и второе принимать как неизбежность, разобрать, беспристрастно вникнуть, понять и на этой основе создавать истинное искусство.
Скирмонис растерян. Нехорошо, не надо было бить друга ниже пояса.
— Извини, Андрюс. Не обращай внимания на мои слова. Все мы люди, а не стандартизированные электросчетчики. Художник перевоплощается, лишь когда творит.
— Не сержусь, нет! Привык, что все на меня собак вешают. В мире всякие люди есть, всякие нужны, значит. Это закон, на нем зиждется жизнь природы. Вот китайцы уничтожили было воробьев как вредоносную птицу, но вскоре развелось столько вредителей растений, что пришлось дорого заплатить за неосмотрительность. Да здравствуют и воробей, и индюк — я за это.
— Да здравствуют, — соглашается Скирмонис, снисходительно улыбаясь в вечерних сумерках.
Его настроение неожиданно меняется, как краски земли в лучах выглянувшего из-за туч солнца. Охваченный печалью, а вместе с тем и как бы удовлетворением, переходящим в радостную тревогу, он смотрит помолодевшими глазами на толчею домишек, разбросанных вдоль переулка, кое-где загроможденных дощатыми заборами, за которыми из посеревших сугробов торчат фруктовые деревца и гомонят дети, играя в снежную войну. Оттепель. Мягкий мглистый воздух пропах оттаявшей корой и дымом, который, вывалившись из труб, стелется по крыше и, распадаясь на пряди, опускается к земле. Слышен собачий лай, изредка хрюкнет свинья, в каком-то дворе крикливо препираются женщины. А не дальше чем в двух-трех сотнях метров отсюда одна за другой мчатся машины — улица Дзержинского, самая оживленная магистраль этого района, но привычный к шуму слух не замечает сплошного гула двигателей. Город куда-то отступил, отдалился. Нет больше города. Ты идешь по кривой улице городка своих родных мест и ломаешь голову, что еще отчубучить, чтобы блеснуть перед приятелями. Пятнадцатилетний паренек. В твоей голове столько ясности, праздничного простора; самые фантастические мысли, самые невероятные идеи так и летят одна за другой, словно вспугнутое стадо мустангов
в романах Купера. Боже мой, какая устрашающая ширь! А кругом так тесно и убого, всюду и всем мешаешь, куда ни повернешься. Детство, детство... Скирмонис тихонько смеется, удивляя этим Скардиса; зачерпнул из-под забора снега, лепит снежок. Кажется, вот-вот перемахнет через забор и, присоединившись к маленьким сорванцам, бросится в снежную схватку.
— Чудесный вечер,—говорит, отвечая на вопросительный взгляд Скардиса. — На меня странно действуют такие вечера, когда небо сплошь серое, весь день не видевшее солнца, а во влажном воздухе чувствуется далекое дыхание весны. Природа накануне великого воскресения. Возрождение, солнечная перспектива будущего. Такая пора года для меня перекликается с детством.
— Возможно,— соглашается Скардис. — А для меня по-своему приятнее осень. Когда видишь замерзшую природу — неживые, попираемые ногами листья, которыми недавно любовались наши глаза, увядшую траву, опаленные заморозками цветы в палисадниках, — легче согласиться с мыслью, что недалек тот час, когда и самому придется умереть. Осень не сулит надежды, она просто утешает. И этого достаточно. Тешить себя какими-то надеждами — величайшая бессмыслица; ведь как чудесно ни возродилась бы природа, дружище, ты не помолодеешь вместе с ней, не пустишь новых корней, значит, с каждым годом они будут все сильней сохнуть и чахнуть.
— Это само собой. Но меня никогда не настраивает успокаивающе похоронная процессия, никогда не думаю при этом: ага, попался под косу костлявой, голубчик; вот и хорошо, меня тоже это ждет.
Скардис качает головой, хотел бы возразить, но уже некогда.
— Пришли,— говорит он, остановившись у зеленой калитки.— В самое время, кого-нибудь застанем дома.
Скирмонис любопытным взглядом окидывает дом: обшарпанное двухэтажное каменное строение; вокруг него несколько старых яблонь, у заборов торчат из-под снега кочки ягодных кустов. Цементный колодец с навесом, покосившийся дровяной сарай, около него — нужник.
Узкая крутая деревянная лестница ведет на второй этаж. Изъеденные древоточцем ступени противно
скрипят под ногами; боязно держаться за перила, которые раскачиваются от малейшего прикосновения, Темно, тяжелый запах непроветриваемого помещения.
Скардис постучал где-то слева и, не дожидаясь приглашения, широко распахнул дверь.
«Не сюда ли он заходит за «Московской» по шесть рублей, когда закрывают рестораны?» — думает Скир-монис, пожимая руку дородной женщине с наметившимся вторым подбородком.
— Пани Ядвига, — знакомит Скардис, — искусная хозяйка и примерная мать трех деток. Род занятий: уборщица в учреждениях городского подчинения. Объем деятельности: две с половиной штатных единицы. Заработок сто пятьдесят рублей в месяц, или, в переводе на поэтический язык, гонорар за десять стихотворений среднего объема, значит, томик стихов в год. Поздравляю вас, пани Ядвига, вы самая продуктивная поэтесса в нашем Союзе писателей.
— Ах, этот пан Скардис...—защищается смущенной улыбкой «искусная хозяйка и примерная мать трех деток».—Все с шутками да прибаутками... На другого, может, и рассердилась бы, если что не так скажет, а на пана Скардиса нельзя — все годится, все красиво, что с его уст.
— Ох какая ты лисица, пани Градовска. Говоришь, все годится, все красиво?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145