— Будьте добры, не забывайте дороги к нашей обители. И смотрите у меня, следующий раз не оставляйте Уне дома. Только с супругой, понятно? Мы с Роби всегда будем рады таким милым гостям. Договорились?
— Ну да. конечно. . спасибо...— бормотал он в сумятице разноречивых чувств.
В прихожей Вероника вдруг повернулась к нему и, улыбнувшись своей обжигающей непонятной улыбкой (разноцветная радуга), преувеличенно громко сказала: спокойной ночи. С шумом открыла дверь на лестницу, еще раз пожелала спокойной ночи, присовокупив приветы для Уне. Потом захлопнула дверь и, тяжело дыша, прильнула к груди Скирмониса.
— Не уходи...—словно мольба, прозвучал ее шепот.
Скирмонис поднял непослушные руки, хотел обнять ее, но Вероника выскользнула и исчезла в спальне.
— Ты спишь, Роби? Прости, я за полотенцем. Из-за этих гостей некогда и душ принять.
...Она закрыла на крючок дверь, открутила кран. Вода с ревом хлестала в ванну, и он не мог понять, что шепчут лихорадочно губы, а она не слышала его шепота...
Скирмонис вскакивает с дивана, схватившись за голову, бродит по комнате. В ушах гул вчерашней пирушки. За окном шумят машины, чаще обычного раздаются гудки — гололед. Чертовский гололед. Разве он, Скирмонис, не оказался прошлой ночью на таком опасном участке дороги? Негр, конечно, расхохотался бы, схватившись за пузо: вот так чудак, нашел из-за чего убиваться; только последний дурак оттолкнет бабу, которая сама на шею вешается, да еще в твои-то годы; гордись и кричи «аллилуйя!». Аллилуйя? Ладно, пускай будет аллилуйя, но я себя унизил. Прежде всего себя. При таких обстоятельствах, можно сказать, под боком у мужа... Грязен! И Вероника грязна. А от нас запачкались и Уне с Суописом. Запачкались... Нет, не совсем то слово. Мы их подло обманули ради минутного наслаждения, от которого мы не смогли отказаться из-за своего эгоизма.
«Я виноват перед тобой, Уне. Но пойми меня и прости. Думаю, тебе не обязательно знать, кто эта женщина, гораздо важнее другое: чтобы между нами не оставалось секретов — тех невидимых кирпичей, которые, ложась друг на друга, непреодолимой стеной вырастают между людьми. Поверь, я не хотел тебя
унизить, но я простой смертный, так уж получилось. Прости, если можешь».
Скирмонис выходит в коридор. Слева спальня, напротив — ванна и туалет. «Точно такая же планировка и там, у них». Машинально толкнул локтем приоткрытую дверь. «Даже полотенца висят на той же самой стене, что у них». («Ты спишь, Роберт? Прости, я за полотенцем...») Отпрянул в сторону. Входит в кухню. И здесь пусто. Ослепительная чистота и пустота. Затаив дыхание, топчется перед дверью спальни, робко стучится. Раз, другой, потом бросает взгляд на часы (без четверти одиннадцать) и, вдруг вспомнив, что сегодня воскресенье, с облегчением вздыхает: ну да, ясно. Уне ушла на рынок, как всегда по воскресеньям, у него не меньше часа до самого неприятного, какой только может быть, разговора. Побриться бы, переодеться, как положено в воскресенье. Может, еще надушиться? Уне заморгает своими глазищами, полными слез, увидев, как он свеж, как элегантно выглядит после ночного приключения... Сволочь!
Скирмонис бредет к себе и растягивается на диване.
Телефонный звонок.
Она, Вероника!
«Как добрался домой, милый?»
«Может, обойдемся без утреннего разговора, дорогая...»
Отворачивается к стене — пускай она трудится на том конце провода. Товарищ Скирмонис ушел, а может, еще спит. Наконец, кому какое дело, у человека сечь право не отвечать или выругаться, если у него скверное настроение.
Но уже третий сигнал сбрасывает его с дивана и кидает к телефону. Будто кто-то нажал на кнопку, включив засекреченный механизм, повернувший всю машину в противоположном направлении.
Да, это она, Вероника! И одна из первых ее фраз точь-в-точь такая, какой он ждал...
— Спасибо, Вероника, все кончилось наилучшим образом. Поймал какой-то катафалк, он меня и доставил.
— Прости, если вчера что было не так.
— Да что ты, все было чудесно.
Несколько мгновений тишины, потом приглушенный вздох.
— Сама не понимаю, почему вчера так случилось. Видно, выпила слишком много. Ах, мне капли в рот нельзя брать! Теперь ты неизвестно что подумаешь.
— Групповое преступление, Вероника, а я — сообщник. — Он пробует шутить, удивляясь неожиданной смене настроения. — Преступники друг друга не осуждают.
— Я не думаю, что любовь — преступление. И ничуть не жалею о том, что было. Но если тебе неудобно, считай, что ничего и не было.
«Из одной крайности в другую. Где же твоя последовательность, уважаемая?»
— Прости, Вероника, я хотел сказать, что такие вещи не происходят без обоюдного согласия. Не надо винить в этом одну только себя.
— Больше тебе нечего сказать?
— Я-то не сваливаю все на рюмку. Видно, так уж было суждено.
— Я тебя понимаю, милый.—В ее голосе благодарность и облегчение, но неуверенность, которую он только частично зачеркнул своим ответом.
— Я все помню, о чем мы говорили, Вероника.
— Все?
— Да, все. Если ты не передумала, я был бы счастлив провести вместе... как договаривались...
— Я не играю обещаниями, Людитис. А что еще?
— Уне я еще не видел сегодня...—Это срывается неожиданно, глупо как-то, да ничего не попишешь — уже сказано.
— Такая женщина для меня не существует, Людас, мне неинтересно!
— Да, Вероника...
— Да, Людас... Прости, что позвонила, но иначе не могла.
Ну и трели выводит! Так звучали ее слова, когда три года назад, ответив на ее звонок, после вчерашних поцелуев в прихожей Суописов, он промямлил что-то в трубку, изобразив занятость. Сейчас на том конце провода она снова нажмет на вилку аппарата — и все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145