Не паясничай! Если подходить в государственном масштабе, да, много приходится и еще придется преодолеть препятствий... Однако если говорить о каждом гражданине в отдельности, о его личных трудностях, так сказать, то это лишь ничтожная частица того, что выпало на мою и моих ближайших товарищей долю. Подорожал коньяк, не всегда бывает селедка, по воскресеньям не хватает пива — для некоторых и это трудности. Не помнят они уже, что у них было и что получили от советской власти. Пришли уже на готовое, все для них было уже завоевано, работай только и живи на совесть. А кто завоевал, кто создал такую жизнь? Я, мои товарищи. Подполье, тюрьмы, голодовки. Только-только расправили плечи — война. Ушли в леса, и до последней капли крови. Нас — сотни, а фашистов — сотни тысяч. Силища! Сколько жертв, сколько крови, сколько страданий, пока не победили... А ты, поросенок...
Тялкша взволнованно встал, словно почтив этим свое и своих товарищей славное прошлое. От воспоминаний о славной молодости закружилась голова, как от приветственных букетов. Он почувствовал себя на трибуне перед толпой, жаждущей услышать вдохновенную легенду о тех славных ратных днях, участником которых суровая судьба определила стать ему, Модестасу Тялкше. Он забыл, что уже говорил об этом десятки, нет, сотни раз по каждому поводу перед публикой и без всякого повода дома, едва ему начинало чудиться, что он стоит больше, чем его ценят. Три года, проведенные в революционном подполье, с течением времени стали казаться ему тремя годами жесточайшей тюрьмы (на самом деле он успел посидеть всего полгода), где он вечно томился в карцере из-за неустанных схваток с администрацией за смягчение тюремного режима или объявлял голодовки до полной победы. Партизанские времена тоже стали живописнее: постоянные сражения с оккупантами, нападения на гарнизоны, вражеские эшелоны, один за другим летящие под откос... Борьба, борьба, только борьба, без отдыха, до победного конца! Модестас Тялкша напрочь забыл, что долгое время его отряд был малочислен, избегал боевых операций, опасаясь спровоцировать нападение гитлеровцев, и Томасу Диенису, политруку, нужны были немалые усилия, чтобы заставить командира отряда выйти в поход.
— Отец, — сказал Андрианас, когда Тялкша замолк, коротко описав одну из самых значительных страниц своей биографии, — всю эту твою проповедь я знаю наизусть. Славные были времена — народных мучеников и героев, а ты был главным действующим лицом. Чуть ли не главным, но от людей ведь не скроешь, они знают, как все было на самом деле. Знают, отец!
Невидимая рука ударила Тялкшу по поджилкам, и он опустился на стул.
— Что знают? Кто знает? Что ты тут лепечешь, как фашистский провокатор? — Он задохнулся; вибрирующая волна озноба пробежала по спине, и было странно, что в щеки, в увядшие мочки ушей хлынул жар, оседая где-то под сердцем и наполняя желудок резкою болью.—О каком «на самом деле» брешешь? Что я не так сделал, скажи? Ничего, абсолютно ничего, да, да, абсолютно...
— Ничего? Хм...—Андрианас оскорбительно ухмыльнулся и уселся на стул.—Так зачем хвастать, если ничего не сделал?
Тялкша минутку помолчал, стараясь связать оборвавшиеся нити мыслей. Из-под прищуренных ресниц видел, как Андрианас вдруг вскочил со стула и почти бегом покинул комнату, оставив раскрытой зубастую пасть пианино. Потом ушла Эляна, но в другую дверь. Жена тоже хотела уйти, но у нее не было сил встать — поднималась и снова падала в кресло, словно ее затягивал мощный пылесос.
— Вот они какие — наши дети! Слыхала? — прошептал Тялкша, обращаясь больше к самому себе, чем к жене. — Водятся со всякими отбросами общества, собирают слухи, кто чего видел да где слышал. И все эти помои — на голову родного отца... Для других я авторитет, уважают меня, ценят, любят, только не родные дети, да, да, только не родные дети. Для них нет ничего святого. Ни-че-го!
— У этого часовщика даже приличной квартиры нет, — отозвалась Мария Тялкшене. — Шесть человек в двух комнатах. Лена хочет поселить его тут, у нас. О господи, господи, такой родни нам не хватало...
Тялкша, соглашаясь, кивал, но мысль его работала в другом направлении, он говорил, словно не слыша ее:
— Хунвейбин! Мерзавец! Кто? Да Андрианас, кто же еще, наш любимый сыночек. Видите ли, я для него маловато в тюрьме сидел! Надо было пять лет, как... Диенис. Или вообще там сгнить. А партизанщина... Что значит партизанщина для Андрианаса, если я головы не сложил? Курорт, прогулки по лесам вокруг озер... Не сына вырастил, а врага себе на голову. Да, да, злейшего врага.
14
Утром Тялкша встал с тяжелой головой: всю ночь не давал покоя конфликт с детьми, настырно лез в глаза Томас Диенис, которого сейчас, сам толком не понимая почему, он считал чуть ли не главным виновником всех своих неприятностей. Бывали минуты, когда в голове как бы переворачивалось что-то, и тогда подобная мысль казалась совершенно необоснованной, просто смешной, и Тялкша, устыдившись своей глупости, торопился загнать ее в самые закоулки мозга; увы, ненадолго: оттуда, из этих самых закоулков,
лезли никому не нужные воспоминания — неудачная любовь к Риве, брак с нелюбимой женщиной, которую выбрал только потому, что ее отец, известный на всю страну ученый, в то время был влиятельным человеком, с его авторитетом были связаны тайные надежды, которыми Тялкша не делился ни с кем, даже с Марией. Но в жизни произошли непредвиденные перемены, внесшие коренные поправки в планы на будущее, и Тялкше снова показалось, что во всем виноват Томас Диенис. В том, что не сбылись надежды. И конечно, в детях — Андрианасе и Эляне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145