Видно, я такой же эгоист, как все те, которые за своими мелкими бедами не видят действительно больших чужих несчастий.
— Да что ты! Никто тебя не осуждает, Людас. Лучше не будем об этом.
Несколько мгновений Скирмонис смотрит на Алду, чувствуя, что у него перехватывает дыхание от щемящей жалости; как в розовом тумане видит он ее изможденное лицо, узкие худые плечи, руки... Нет, прежде всего ловит печальный, глубокий взгляд карих глаз, радушно открывающий каждому дверь в необозримые просторы души, в которых никогда не было того, чего надо стыдиться человеку.
— Алда...—Скирмонис хватает ее ладонь — узенькую, с длинными искривленными пальцами, бледную — и лихорадочно прижимает к губам. — С самой юности знал тебя как женщину, достойную величайшего уважения, но не думал, что ты можешь превзойти даже самое себя.
— Я просто стараюсь выполнить свой долг, Людас.
— Нет, Алда. Простить человека, который предал тебя, это уже не просто выполнить долг. Ты протянула ему руку в самый трудный час жизни, не надеясь ни на что, кроме новых страданий, и это, я думаю, утешает Андрюса.
— Я прожила с ним почти двадцать лет. Было время, когда мы даже любили друг друга. Умирающим не мстят, Людас. — Алда мягко высвобождает ладонь из тисков Скирмониса: виновато улыбается, прикладывая платок к влажным глазам. — Потом, как знать, может, я сама в чем-то виновата, раз не сумела до конца сохранить Андрюса... для себя.
— Не знаю, Алда. Но думаю, что в семье это должны делать обе стороны...
— Как хорошо, Людас, что ты зашел! И вы, Аурелиюс. Подождите минуточку, посмотрю, не спит ли он.
Скирмонис бросает взгляд в зеркало: в нем они со Стундисом — бледные, траурные — и отсветы лампочки, горящей под потолком в прихожей. Напротив — дверь в комнату больного. Спертый, пропахший лекарствами воздух. Уныние. Охватывает такое настроение, словно сам уже стоишь одной ногой в могиле. «Сейчас ты увидишь свой завтрашний день. Может, и не совсем такой, но суть та же самая — последние шаги в небытие. Не потому ли, что боялся их услышать, друг любезный, ты перешагнул этот порог позже, чем того требует приличие?»
— Заходите...—тихонько зовет Алда, открыв дверь.
Скардис сидит, прислонясь спиной к подушкам. Никогда он не был щекаст, но сейчас его лицо — сплошные кости, обтянутые желтым пергаментом. Минутку тяжело дышит, повернувшись к вошедшим, потом супит поредевшие брови, и по прилипшей к костям коже пробегает едва заметная дрожь, натягивая на лицо насмешливо суровую маску.
Скирмонис тоже пытается улыбнуться, но его улыбка — только жалкая гримаса, как и те дурацкие слова, которые заставляет себя произнести:
— Ну что это такое, Андрюс? Такой мужик — и лежишь...
Губы Скардиса раздвигаются, обнажив выпяченные зубы:
— Лежу. А что? Хочешь, чтоб летал? Налетался... Алда, подай гостям стулья. А-а, уже есть. Садитесь, только подальше от кровати — мертвец живым не благоухает...— Голос Скардиса глуховат, неровен, иногда переходит на шепот, но достаточно внятен. Часто замолкает, но, пожалуй, не для того, чтобы перевести дыхание, чтобы собраться с мыслями.— Как же это ты у меня возник, дружище? И зачем? Проверить, не откинул ли уже копыта?---------О-о, очень приятно, рад видеть тебя живым и здоровым.---------До сих пор сюда прилетала всякая мелочь, вот как наш актер комедийного плана, а сейчас и матерый стервятник заглянул.--------- Видно, мне и впрямь мало жить осталось.
— Андрюкас...— умоляюще шепчет Алда. Скардис приподнимается на подушке, слабым
взмахом руки показывает на дверь:
— Кыш, кыш, нечистая сила. Сгинь...
Алда хочет что-то сказать, но, не промолвив ни слова, взглядом извиняется перед гостями и выходит из комнаты.
— Благодетельница...—страдальчески морщась, шепчет Скардис. — За обиду отплати человеку обидой — таков должен быть закон жизни.---------Почему я должен быть перед тобой в долгу, старая ты ведьма? Да еще в такое время, когда нет надежды хоть как-то вернуть долг.---------Это ужасно, Людас... окочуриться, как последнему вшивому бродяге... Ты меня понимаешь?
— Да, Андрюс...
— Нет, ни черта ты не понимаешь... Сидишь себе тут и думаешь: когда-то мы со Скардисом были друзьями, а ведь он никогда меня не любил, скотина несчастная.—------Нет, это неверно, дружище: с самого своего рождения не переношу людей, от которых получаю больше, чем могу им дать. А ты, Людас, не был из самых щедрых, можешь не задаваться, еще неясно, кто перед кем остается в долгу...
Скирмонис, натужно улыбаясь, не сразу понимает намек Скардиса. «Обижен, что так долго не приходил», — пытается оправдать больного, но эту мысль заслоняет другая, которая давно не дает ему покоя.
— В жизни часто так бывает, Андрюс, что мы не до конца выполняем свой долг по отношению друг к другу, — говорит он, неловко себя чувствуя за такую откровенную исповедь, но не в силах поступить иначе. — Вот, скажем, я. Что-то должен был делать, когда застрял твой роман. Куда-то идти, кому-то писать, с кем-то говорить. Словом, постараться создать для твоей книги благоприятную атмосферу. Не знаю, помогло бы это или нет, я бы выполнил долг друга; увы, я не шевельнул даже мизинцем. Правда, ты сам этого не хотел, я даже рукопись, чтоб прочитать, вырвал у тебя с трудом, но разве это оправдание?
Скардис, протестуя, слабо взмахивает рукой.
— Нечего каяться, — говорит он сиплым, но ясным голосом. — Когда случается что-то роковое, не может быть только один виноват. — — — И разве только в этом беда, Людас? В этом равнодушии людей друг к другу? Можете не помогать мне, сволочи, но хоть ножку не подставляйте! Да-а-а... все наши страдания оттого, что не можем обойтись без подлостей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145