Быть может, я бы и раньше уже понял, что живопись всего лишь мое хобби; если хорошо овладеть техникой, можно добиться довольно эффектных результатов, но это еще не значит — создать что-то новое. Потому что интерпретация, даже самая прекрасная, еще не творчество, построенное на создании художественных ценностей. («Инга так и сказала вчера, когда мы зашли в столовую пообедать: вы не создаете, товарищ доцент, а только интерпретируете; ваши картины красивые, но чем-то напоминают выточенные из древесины яблоки, которые, быть может, даже красивее настоящих, но, увы, не пахнут садом...») У искусства свой цвет и запах, каждый раз другой, неповторимый, а мои полотна бесцветны и безвкусны. В сельском хозяйстве сейчас широко применяют сенную муку. Точно такую же по виду муку можно намолоть и из пластмассы, но коровы не станут ее есть.— Суопис горько усмехается.— Человек в подобной ситуации доверчивее животного, часто принимает эрзац за чистый продукт. И еще кричит другим: вкусно, попробуйте! Я вдоволь попотчевал публику таким эрзацем. Благодушные (а может, несведущие?) критики ласково трепали меня по плечу: замечательно! мастерски! браво! А первым голосом в этом хоре легкомысленных лгунов пела ты, Вероника, и я не мог не поверить... М-да-а... Я мог усомниться в них, недобросовестных мастерах своего ремесла, но только не в тебе, которую считал верной подругой своей жизни. Я был загипнотизирован! Смешно звучит, можешь похохотать, но это чистая правда, как и то старое народное изречение, что можно внушить здоровому болезнь. Итак, я был загипнотизирован!
— Тебе нездоровится, Робертас. — Вероника смотрит на Суописа, вытаращив глаза. С удивлением, тревогой, почти со страхом.— Мне кажется, лучше отложить наш разговор на завтра. Тебе надо отдохнуть.
— Я не устал. Во всяком случае, не до такой степени, чтоб помутилось в голове. Да и некогда мне отдыхать: надо засесть за докторскую. Мне уже ясно — в живописи я ничего не добьюсь, мое призвание не создавать искусство, а его исследовать. Накоплять не художественные ценности, а сведения о них и передать их тем, кто в этих сведениях нуждается. Скромнейшее призвание! Никаких притязаний на бессмертие. Робертас Суопис не производитель, а оценщик готовой продукции, ее толкователь. Но живопись все равно не выпустит меня из своих когтей, Вероника. Кто побывал в плену у искусства, вкусил этого наркотика, тот вечно будет ему служить. Даже зная, что это пустое дело, я все равно буду убивать время у мольберта, малевать никому не нужные картинки, которые, по словам одного критика, годятся разве что на мешки для картошки. Я буду понимать: лучше лишний часок поспать, сходить на плохую картину, наконец, покутить с приятелями или еще как-то убить время, вместо того чтобы малевать всякую чушь, но ничего не смогу с собой поделать. Боже ты мой, сколько таких, как я,—отравленных! Всем ясно, что их работа никому не нужна, что это донкихотство, как поединок с ветряными мельницами, но они все равно расходуют энергию, мучаются, ищут так называемые художественные решения. Разве может быть абсурд больше этого, трагедия ужаснее этой, Вероника? Трагикомичнее игра с собственным мифом, хворь мучительней этой, которая нас, несчастных неудачников, не покинет до гробовой доски? Я боюсь этого, но ведь могу стать таким же циником, как Теличенас, спекулирующий своим именем, которое ему нужно лишь для того, чтобы загрести побольше денег и полюбоваться фальшивой славой. Чтобы этого не случилось, надо верить, что ты художник, а я в этом уже разуверился, не могу больше верить...
— Ну знаешь, Роби...— Вероника двигается со всем креслом вперед, ошеломленная тем, что видит: по щекам Суописа, бледным, страдальчески подергивающимся, катятся слезы.—Это еще что выдумал? С каким авторитетом советовался, что пришел к таким Соломоновым выводам? Был художник, а через неделю уже не художник... Большей глупости и выдумать нельзя.
Суопис качает головой. Отворачивается от Вероники, ссутулясь, вытирает платком лицо.
— Нет, — говорит сипло, не оборачиваясь, — никогда я не был художником, только думал, что я художник. Умные люди говорили, но я не верил. Есть умные, искренние люди, Вероника. Есть!
— Нашел?
— Не надо было искать.
— Женщина?
— Женщина тоже человек.
Вероника прикусила губу. Чувствует, как участилось сердцебиение. Знобящая прохлада пронизывает до костей, на смертельно бледном лице — ни кровинки.
— Ты упрям, ты умеешь настойчиво добиваться цели, но у тебя нет головы на плечах,— желчно цедит
сквозь посеревшие губы.—Смотри, чтоб несколько лет спустя не попрекал какую-то другую, когда наконец убедишься, что все-таки я была права.
Суопис молчит, облокотясь на стол и подавшись всем телом вперед, словно готовясь к прыжку. Лицо его снова бесстрастно и холодно — чувства исчезли, однако растерянный взгляд за стеклами очков выдает сомнения Робертаса: не сожалеет ли (если не стыдится) о такой неожиданной для него откровенности?
— Так что мы теперь решим? — сдавленно спрашивает Вероника. — Надо же что-то решить, наверно?
— А что тут еще можно решать? Разводиться?
— Да хоть и разводиться... Кажется, у нас обоих есть по запасному выходу...— негромко говорит Вероника, однако это не предложение и не согласие, а что-то вроде безнадежной насмешки или сожаления.
— Ты полагаешь? М-да-а... Принципиальные, самолюбивые люди в таких случаях обычно разводятся. Может, оно и верно... И впрямь, какой смысл продолжать совместную жизнь, когда не можешь посмотреть друг другу в глаза без презрения и злобы? Не жизнь это, а пытка.
— Да.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145