А ваша книга, увы... по мнению читавших ее товарищей, она этот принцип нарушает... Затронуты такие проблемы, которые, может, когда-нибудь и... но сейчас весьма и весьма спорны... Мы понимаем, у художественного произведения должна быть перспектива, иными словами — оно должно опережать даже завтрашний день...
— Что ж, понимаю, все уже ясно, дружище.— Скардис не спеша встал. — Художнику не положено подниматься выше тех, которые творчество понимают
только по инструкциям. Не положено! Очень сомневаюсь, верно ли такое ваше мнение, товарищ Дичпе-трис, хотя за ним и выстроились самые мускулистые торсы. У художника, как у птицы, есть крылья, его нельзя запереть в клетку, поэтому не удивляйтесь, если он не всегда весело чирикает на подвешенной вами жердочке, а мечется, пытаясь взлететь, хотя каждый раз ему грозит опасность ушибиться о потолок. Пока Скардис говорил, Дичпетрис рассеянно глядел на серую стену кабинета перед собой. На его монументальном лице застыла бесцветная улыбка, которая с каждым словом Скардиса заметно таяла, стекая по крепкой жилистой шее куда-то за шиворот полосатой сорочки. Потом он неожиданно рассмеялся. Низким басом, даже постанывая, словно этот странный смех вызывал у него боль.
— Если б я вас не считал порядочным человеком, товарищ Скардис, у вас были бы крупные неприятности.
— Неприятности? — Скардис расхохотался. — Нет, дружище! Не может быть неприятностей крупнее тех, которые у меня уже есть. Наконец, подходит ли здесь это слово? Смотреть, как душат твое любимое детище... Это кровавая драма, трагедия, а отнюдь не неприятность, товарищ Дичпетрис, надо выражаться точнее...
10
— Тогда он ответил, что жизнь детища зависит от меня самого. Мол, роману нужен капитальный ремонт, и на радость читателю выйдет такая книга, что критика захлебнется от восторга. Но когда мы стали смотреть, что и как ремонтировать, оказалось, что пиджак надо скроить заново, только выйдет из него уже не пиджак, а для коровы корсет. Черт бы его взял! Я написал книгу такую, а не другую. Если он со своими обсуждателями хочет другую, пускай сам и пишет. Ты не поверишь, Людас, но у меня как-то отлегло от сердца, когда этот божий одуванчик даже разинул рот, увидев, что я не из тех бесхребетных типов, которые готовы осквернить свое произведение по указке любого чиновника. Расстались мы, значит, друзьями. Он пообещал послать рукопись домой (между прочим, до сих пор шлет), а я поблагодарил за замечания и так пожал ему ладонь, что он охнул. Мягкую, округлую ладонь, похожую на подушечку. Пожимал и улыбался, думая, что все-таки лучше дробить пальцы, чем заехать в рыло, а он кривился от боли и пялился на меня глазами загнанной клячи. Потом я сбежал по лестнице, хохоча как полоумный. Кончено! Аминь! Больше этот порог не обивать. Конечно, обивать-то стал — из-за переводов. На хлеб нужно, на сто грамм нужно. Но с карьерой романиста покончил, еще и не начав как следует. Есть у меня дома экземпляр. Иногда перелистывал, этой шлюхе Теличенаса в пьяном виде почитывал. Говно или шедевр? Говно! И швырял в угол. И вдруг — как гром среди зимы... Через два с лишним года!
Скардис уже протрезвел от кофе, Скирмонис наливает ему уже вторую чашку. Хихикает, пожимает плечами, ерзает в кресле и все надивиться не может. И правда трудно понять, как его инфаркт не хватил. Такой сюрприз! Больше бы не удивился, если б родной отец, которого доброе десятилетие назад похоронил, вошел в комнату и, значит, спел бы аллилуйю. Сам товарищ Дичпетрис! «Добрый день, товарищ Скардис, как поживаем? Приятно, приятно... Мы рады. М-да... Раз Магомет не идет к горе, пришлось горе пойти к Магомету. М-да... Дела общественные выше личного самолюбия. Тем более когда речь идет об искусстве. А тут... то-то... Хм, хм... Итак, ваша книга... судьба вашей книги... Еще раз внимательно прочитали... Произведение, достойное самого серьезного внимания! Один из самых значительных романов... мог бы быть. Да и вообще, как можно столь безответственно относиться к своему детищу: бросили и забыли. А наше издательство... М-да... Оно не равнодушно к своим авторам. Так вот, мы еще раз прочли ваш роман... обсудили, посоветовались, согласовали... и пришли к выводу...» И так далее и тому подобное, пока наконец не выяснилось, что рукопись почти не нуждается в поправках, может, фразу-другую снять, два эпизодика сократить, и — в типографию, дружище. Ну, чем не осел святого Петра! Два года назад вешал на мою книгу собак, а сегодня — значительное событие в нашей литературной жизни. Оказывается, товарищ Скардис не только замечательный поэт, но и талантливый мастер прозы. Будьте любезны под-
махнуть договор, вам, значит, причитается шестьдесят процентов аванса.
— Шестьдесят процентов! Три тысячи рубликов чистоганом как с неба свалились! За такую сумму я должен бы перевести три-четыре книги, дружище! Я чуть ли не до потолка подпрыгнул. Малого не хватало, чтоб поцеловал ручку Дичпетрису, да вовремя опомнился. Вот видишь, Людас, какие дела творятся в век технической революции. Встает из пепла волшебная птица Феникс, и что ты с ней поделаешь, дружище, поэтому я осмеливаюсь категорически утверждать, что за последние годы не произошло никакого исторического события глобального значения. — Скардис улыбается с хитрецой, нависая над кофейной чашкой.
— Я-то не сомневался, что твой роман раньше или позже оценят по заслугам, — говорит Скирмонис. — Настоящее искусство похоронить невозможно, Ан-дрюс.
— Да? Значит, моя рукопись тогда тебе понравилась, а? Работа настоящего художника, значит, говоришь? — Скардис всем телом наклоняется к Скирмо-нису.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145