.. Во всем теле непонятное облегчение, ноги не чувствуют скрипучего паркета. Мысли взлетают наподобие исполинских стеклянных колонн и мгновенно рассыпаются, из миллиардов ослепительных осколков создавая неосязаемые, единственно взором души зримые миры, понятные лишь художнику. Стены комнаты, потолок, картины, мебель — все рядом, но и далеко, все неверно, словно это нарисованная кем-то декорация. И лишь одно верно — рассыпающиеся колонны мыслей, из осколков которых встают, тут же гибнут и снова встают все новые и новые миры...
Портрет Модестаса Тялкши... Медленно кристаллизуется среди этих стеклянных колонн, возникая как бы из мглы. Скирмонис смотрит на него с ненавистью, яростью, возмущением, но его одолевает уже и другое чувство — праздничное ликование: портрет уже не таков, совсем не таков, каким он его вылепил! Опьянев от блаженства, которое знакомо лишь творцу в миг вдохновения, всем своим существом запоминает внезапную метаморфозу произведения, происходящую в воображении, все отчетливее понимая, что этот набросок — лишь жалкое начало гигантского замысла, который он вынашивал долгие годы.
«Надо поглубже заглянуть в душу этого человека. Найти, бросить в лицо всю правду. Сегодня уже поздно. Но завтра — непременно. Человек, каким бы он ни был, не сможет по-новому не раскрыться, когда узнает, что по его вине (пускай и не прямой) загублена жизнь другого человека.
13
Вина? Нет, на этом заседании было сказано иначе: повторение старых ошибок, отставание от жизни. Весьма неопределенно, с тонкими намеками. Другой бы пропустил их мимо ушей, но Модестасу Тялкше и этого хватило, чтобы с горечью подумать: вот и дошел до конца дороги, старик. Тогда он обратился к товарищу У., решив лично получить разъяснение, и не дождался привычных утешительных слов («Мы ценим старые опытные кадры»), напротив, — в официальном тоне товарища У. звучала неприкрытая убежденность: что ж, вы, наверное, уже отработали свое, товарищ Тялкша, пора уступить место молодому, поспевающему за жизнью.
О такой опасности Тялкша подумывал и раньше, когда приходилось выслушивать более острую критику в свой адрес: он постоянно ощущал пугающее беспокойство за устойчивость своего служебного положения—если тронуться с места, но только вверх; передвинуться вниз, хоть и на одну ступеньку, — то же самое, что в могилу; вверх и только вверх! Однако опасность потерять занимаемый пост никогда еще не казалась ему столь реальной, как на сей раз. Даже в автомобиле, когда он ехал домой, его не покидало тягостное чувство: он как бы стал чужим самому себе. Словно впервые увидел, что машина выстлана ковром, что она слишком уж опрятна и неуютна, а водитель подчеркнуто подтянут и, кажется, лишь усилием воли сдерживает ироническую ухмылку. «А ведь ему и впрямь наплевать, если вместо меня здесь усядется другой начальник, — тоскливо подумал Тялкша, словно в этом автомобиле его везли (да еще из милости...) последний раз.— Да, да, наплевать. Чего доброго, радуется, что скоро получит нового хозяина. Вот скотина ! Интересно таким, а как же, так и ждут перемен, чтобы представился случай почесать язык, почему вот высокого понизили, а низкого повысили...»
Беспричинно разозлившись на водителя, с которым вообще-то ладил, он с полдороги велел повернуть обратно на службу, хотя и не было в этом надобности. Домой дескать, поедет через полчаса. Однако, выходя из машины, дал новое указание — ждать у подъезда, потому что в любую минуту может выйти.
А вышел, задержавшись на целый час, и ему было приятно (он почти злорадствовал) еще раз приказать водителю ехать — на сей раз уж действительно домой — и думать, что шофер наверняка еще не обедал и поэтому настроен далеко не радужно: Модестаса Тялкшу так и подмывало сделать хоть кому-то неприятность. «Много ли свершишь, когда перевалил за шестьдесят,—рассуждал он, поглядывая из-под набрякших век в окно машины, за которым бурлила жизнь города.—Не только ничего не свершишь, но и как следует не порадуешься плодам трудов своих. Да, да, плодам трудов своих. Разве таким Вильнюс был сразу после войны? Вот, скажем, эта улица, по которой только что проехали. Сплошные развалины. А сейчас опять дом к дому. Парки, скверики. По обеим сторонам шеренги лип. Выросли, цветут. Дышишь летом и надышаться не можешь — мед! А откуда бы эта зелень взялась, если б не руки и голова таких, как я? Мы сделали! Я! Расширился город втройне.
Где были пески, кусты, всякие хибарки с клопами да блохами, сейчас прямые, широкие магистрали, новые здания... Столица! Спускаешься на самолете, как в каком-нибудь Рио-де-Жанейро (если ночью),— огни, огни, ни конца ни края, целое созвездие. Не жизнь, а рай, так сказать. Дело твоих рук и ума, а, можно сказать, тебе больше не принадлежит. Да, да, больше не принадлежит».
Тялкша сжал кулаки — крепко, до хруста костяшек. Где-то около сердца стало пусто и холодно, вроде больно ущипнули его, и то ли от этого щипка, то ли уже раньше глаза его ослепил мучительный свет, словно он взглянул с близкого расстояния на солнце. Эта странная вспышка длилась ничтожную долю секунда, но Тялкше показалось, что за этот короткий миг он успел увидеть весь мир, а главное —свою смерть. Стараясь заглушить нарастающий страх, он попытался думать о сегодняшнем разговоре с товарищем У., но нить мысли оборвалась; а когда снова соединилась, то протянулась к торжествам прошлогоднего шестидесятилетнего юбилея, и он подумал: не дай бог, если б сейчас в машине случился сердечный приступ или в мозгу лопнул кровяной сосуд, — шофер наверняка затаил зло на хозяина, не слишком бы гнал в ближайшую поликлинику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145