— Вы только не удивляйтесь и не смотрите так на меня, сейчас все объясню. Пойдем, пойдем, маэстро, поскорее в сторонку.
И пока Скирмонис находит, что ему ответить, он оказывается в темной подворотне, из которой несет запахом немногим лучше, чем изо рта Стун-диса.
— Так видите, какой я нуль, маэстро? Даже прикончить себя не сумел.
— Знаешь, я не удивлен. Когда прочитал письмо, вроде и не было оснований сомневаться в твоей искренности, но, перефразируя Цезаря, могу сказать: прочитал, задумался, усомнился.
— Усомнились? А как же иначе, маэстро, если я сам не был в этом уверен? Одна половина моей души тянула в могилу, другая от нее удирала. Трус я, товарищ Скирмонис, вот в чем трагедия! Никогда не посмею свернуть себе шею, нужен добрый человек, который, улучив минуту, кокнул бы в темном переулке... Потому и рассказал этой психичке осветителя сказки о всяких мышах, украшая деталями о побеге Данге; видал, как чудно та улыбалась, и я вместе с ней, презренный трагикомик, потому что свое путешествие на тот свет взял и отложил... Ну чем не лицемер, маэстро? Стремиться к смерти и делать все, чтоб от нее отвертеться? Вот какой я человек, товарищ Скирмонис. Презирайте! Плюньте мне в лицо! Почистите об меня грязные ноги, как о тряпку. Возненавидьте! Я и сам себя ненавижу, ох как ненавижу! Увы, я до гроба от себя не убегу... Ах, маэстро, какое несчастье, какое ужасное несчастье!..—Стундис стоит, прислонившись к грязной, исписанной подростками каменной стене, жалобно стонет, трясет головой; неизвестно, сколько бы длился этот истерический припадок, если бы Скирмонис не взял Стундиса за руки и энергичным движением не оторвал бы их от лица.
— Ну и распустил нюни,—говорит он сердито.— Мужчина ты или тряпка, черт возьми! Очнись! Ты и правда не человек, а какой-то комок гнилых нервов. Надо лечиться. Лечись, Стундис!
— Так я и делаю, маэстро.— Посиневшие губы раздвигает блеклая улыбка. — От этой таблетки у меня так кишки скрутило, думал, всего себя выблюю. Хорошо, что вовремя появилась психичка со своими рецептами. Теперь ничего другого и не делаю, только абсорбирую медикаменты во всех видах, надеюсь, что они меня доконают-таки.
— Абсорбируй себе на здоровье, но не выдумывай
чепухи, Тебе надо рассеяться, забыться, Аурелиюс. Постарайся почаще быть среди людей.
— Среди каких людей, маэстро? Вы, наверно, смеетесь надо мной? Весь Вильнюс знает, что Данге оставила своего осла с во какими длинными ушами, хохочут, только увидев — полюбуйтесь, вот идет муж, от которого жена с мебельщиком сбежала, — и я, видите ли, буду еще бродить среди этих скотов да выслушивать насмешки.—Стундис поводит плечами, икает, словно его вдруг затошнило, на его лице — омерзение.— О нет, товарищ Скирмонис! Мне надо убежать от людей — вот лучшее лекарство. От знакомых, от мнимых друзей, от театра, этого гнезда сплетен. Жить где угодно, только не в Вильнюсе. Я так и сделаю. В ближайшие дни. Сяду в поезд и — в райцентр. Думаете, там не нужны худруки?
— Тебе лучше знать, — холодно отвечает Скирмонис, наконец догадавшись, почему у Стундиса такие длинные волосы. — Но я не думаю, что можно убежать от своей мягкотелости, замаскировавшись средневековым париком.
Стундис отвечает не сразу: его мысли неожиданно повернулись совсем в другом направлении, которое теперь ему кажется самым главным.
— Я бы вас попросил, очень бы попросил, товарищ Скирмонис... Никому не известна эта дурацкая история с таблеткой... И вообще, что я хотел... что пытался... ну, вы понимаете, что я хочу сказать? — Стундис заикается, задыхается, захлебывается, его веки нервно подергиваются, взгляд бегает, обходя Скирмониса: очень ему неприятно, но приходится договаривать, ничего не попишешь.—Такое письмо, где раззвонил про свою смерть, я только вам послал. Так что никто другой, кроме нас с вами, уважаемый маэстро... О-о, прошу простить меня, не обижайтесь, я понимаю, моя тайна в надежных руках, однако иногда, при некоторых обстоятельствах... в разговоре с близким другом... Ну, скажем, с Андрюсом Скарди-сом, нашим поэтом... Конечно, его дни сочтены, скоро он любую тайну унесет в могилу, и все-таки мне было бы больно, если б до него дошла эта трагикомическая история с моим самоубийством. Скардис для меня такой человек, маэстро, перед которым не стыдно встать во всей наготе души своей, но только не для того, чтобы отравить последние часы его жизни. А может,
я ошибаюсь? Может, мой жалкий поход в вечность только развеселил бы Андрюса? О-о, раньше он действительно от души похохотал бы над таким приключением! Но сейчас наш Скардис уже не тот, маэстро, вы сами знаете, что уже не тот...
«Я? Откуда мне знать, если я не видел его с того дня, как его свалила болезнь... А ведь когда-то были неразлучными друзьями! Неужели резец и камень за эти годы сделал из меня бездушную скульптуру?»
— Вот, вот, — кивает Скирмонис, машинально поддакивая Стундису и чувствуя, что щеки горят от стыда.—Знаю... Конечно... а как же... Где-то неподалеку его квартира. Могли бы зайти...
— Я-то и иду туда. Это единственное место, куда мне еще хочется зайти. Смерть там уже сидит на пороге, а все равно не страшно, тянет...
16
— Сегодня уже лучше, — шепчет Алда, принимая у Скирмониса пальто. — Он даже вставал, попробовал ходить. Все рвется к письменному столу... Но разве время сейчас, Людас? Ах, как он обрадуется тебе! Заходят знакомые, грех жаловаться... вот Аурелиюс вчера был, сегодня опять, но вы с Андрюсом ведь больше чем знакомые?..
— Прости, Алда...—бормочет Скирмонис, приняв ее слова как заслуженный упрек. — Мне стыдно, но ничего не могу сказать в свое оправдание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145