Зачем? Какой смысл? Чтобы утолить свое тщеславие? Нет, пускай творят, кому не лень, а я над всем и вся похихикаю в кулак. По мне — или шедевр, или ничего. А в действительности это не что иное, как страх увидеть свою голую задницу, — вдруг мое произведение окажется не таким гениальным, какого ждут интеллектуальные круги, которым я не раз излагал свои принципы: могу, да не вижу смысла? Получится ни то ни се. Так что лучше оставим в покое миф о законсервировавшем себя гении, пускай он останется загадкой для грядущих поколений.
Скардис вяло встает, идет к столу, ставит там недопитую чашку кофе. Берет первую попавшуюся под руку пластинку. Бетховен. Симфония, обошедшая весь мир. «Ее любил Он... Следовательно, музыка великих умов». Скардис поправляет немного сползшую маску скептицизма; снисходительно улыбается Скирмонису, одной рукой взявшись за бутылку коньяка, которую вот-вот поднесет к носу и, понюхав, поставит обратно с презрением и отвращением. «Не вижу смысла...» Если Людас говорил это применительно к нему, Андрю-су Скардису, то он не принимает их без оговорок. Неточно это. В каждом нашем поступке таится определенный смысл; другой вопрос: оправдывает ли он себя? А если говорить об искусстве, то он, Скардис, никогда не смеет даже подумать, что творить нет смысла. Творческий акт — это священный акт, хотя чиновники от искусства зачастую по-купечески оценивают результат труда. Трезво мыслящему автору, конечно, плевать на это; он уже притерпелся, привык к тому, что и талантливого автора меряют таким же
рублем, как самозванца, научившегося подражать искусству. Да пропади они пропадом, пускай цветет и халтура, места достаточно в нашей широкой стране, нечего волноваться, общество сумеет отделить зерно от плевел. И отделяет. Да и ты сам, пожалуй, разбираешься, где истинное творчество, а где подделка под него. Радуешься, принимая поздравления друзей, за скромной улыбкой пряча заслуженную гордость, отвечаешь на десятки и сотни писем читателей: очень приятно... благодарен за доброе слово... готов оправдать доверие. И так далее и тому подобное. Проходит год, другой, может пролететь и целое десятилетие — это зависит от определенных сдвигов в конъюнктуре. И вдруг хлобысть с небес по голове! Твое произведение уже не произведение, а воплощение всех на свете пороков. Искусство? Нет, в нем никогда не было даже ничего похожего на искусство, это вымысел неосмотрительных льстецов. Посыпь голову пеплом и кайся. Ты бросаешься на колени, бьешь себя в грудь: я больше не буду, не буду, не буду... Уважающая тебя публика кинулась врассыпную, как стадо овец, услышавшее удар грома. Дураки мы были... Но почему мы одни? Неужели вышестоящие застрахованы от ошибок? Всеобщая растерянность, раздумья, индивидуальная переоценка ценностей. Из бравого рысака, которого цыган напоил водкой и накачал, чтоб прыгал как жеребчик, на виду у всех выходит воздух, и оказывается, что это всего-навсего вшивая кляча. А потом снова случается чудо, не менее неожиданное, чем это «хлобысть по голове»: в один прекрасный день то же самое произведение, за которое тебя уложили на лопатки, в глазах некоторых товарищей опять предстает в самом справедливом свете. Тебя хватают за уши, приподнимают («Ура-а-а!»), для смягчения твоих амбиций тебе поют «многие лета». Замечательно! Поразительно ! Несравненно! Да здравствует настоящее, никогда не умирающее искусство! Слава! Те самые слова, которые наговорила критика, благословляя первые шаги твоего произведения. Ты горько улыбаешься, в кармане сжимая фигу: вот бараны-то! И уважавшая тебя публика улыбается: значит, тогда мы были правы, мудрецы не застрахованы от ошибок! Снова всеобщее раздумье, переучет совести, переоценка ценностей. Из бравого рысака с шипеньем выходит воздух, опадают бока, и на виду у всех он превращается во вшивую клячу. Пробил твой час: ты мог бы сейчас ликовать, злорадствовать над теми, кто недавно поносил тебя и демонстративно отворачивался при встрече. Нет уж! Нет, нет и еще раз нет, приятель, будем осторожны: сегодня твоему творчеству аплодируют, а завтра могут опять закидать тухлыми яйцами.
— Ты, Людас, не испытал на своей шкуре всего этого, тебе трудно представить, что переживает художник, когда его произведение заталкивают в грязь, оплевывают, вышвыривают на помойку, а потом, по прошествии некоторого времени, признают, что была совершена небольшая (!) ошибка, но, дескать, так и должно быть. Диалектика, дескать, и все такое прочее. Разве не издевательство над человеком, черт возьми, а? — Скардис во внезапной ярости вскакивает из кресла и начинает бегать по комнате, щелкая пальцами обеих рук. — «Не вижу смысла!» Не надо выдумывать, никогда я этого не скажу, творчество для меня священный акт, но я ненавижу свинство, понимаешь? Я человек, не клоун, не шут короля, которого можно вышвырнуть на улицу, когда приедаются его ужимки, а потом опять поманить пальцем: вернись, осел, тебе причитается горсть конфет — и еще раз пнуть его в зад.
— Успокойся,—говорит Скирмонис, налив себе вторую рюмку. — Неужели ты зашел выкричаться, чтоб, успокаивая свои нервы, испортить их другому? Я понимаю тебя, стараюсь понять, но, когда работаю, Андрюс, особенно когда работаю, у меня нет ни малейшего желания быть выгребной ямой, куда другие выливают свои помои. Лучше говори, зачем пожаловал, какое дело? Ведь просто так никогда у меня не показываешься.
Скардис стоит посреди комнаты, мотает огромной, клочьями облысевшей головой, из-под прищуренных век острым взглядом сверля Скирмониса.
— Говоришь, просто так, без дела не показываюсь? Нет, не совсем согласен, дружище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145