Радостно взволнованный, пьянеющий от слов, которые не раз слышал от своего приятеля.
— Твой талант ни для кого не секрет, Андрюс. Я рад, что ты наконец прочно станешь на ноги. Для людей нашей стихии главное — работать. Я понимаю, нельзя из-за этого не волноваться, мы не каменные, но надо держать себя в руках. Чего не в состоянии оценить по заслугам человек, оставим времени. Время — лучший судья, приятель.
Скардис ухмыляется. Не хочет обидеть Скирмони-са, но ведь должен сказать, что думает.
— Так может говорить только художник, не опередивший своей эпохи. «Оставим времени...» Да! Оставим, если произведение уже создано. А как с теми, которые еще в нашем чреве, дружище? Думаешь, после того как твою книгу смешали с грязью, очень хочется браться за другую? За такую, в которую ты веришь, о которой знаешь — это искусство, но еще лучше знаешь, что ее ждет судьба предыдущей? Плевал я на время! Я хочу прежде всего справедливости людской — я же для людей пишу!
Скирмонис обнимает Скардиса за плечи: нет настроения спорить, задевать друг другу сердце. Он весь преисполнен радостью, неутолимым желанием выговориться.
— По такому случаю не мешало бы по рюмочке, Андрюс? Посиди, послушай музыку, а я сбегаю в магазин. Твой роман спрыснем.
— По рюмочке! — Скардис хихикает в воротник. На губах добродушная улыбка, но глаза мрачны.— Роман, говоришь, спрыснем? Эту книгу, замусоленную дичпетрисами ? Нет уж, нет! Может, с кем-нибудь другим, но не с тобой, дружище. Не в твоем храме среди каменных богов, которые слишком уж благосклонны к своему создателю. Скардис пьяница, но не переносит, когда приличные люди считают его глотки.
Скирмонис растерян, но не оскорблен: не новость для него такая непоследовательность приятеля.
— Оставим пустые споры, Андрюс. Так редко встречаемся, а еще реже разговариваем как люди. Не хочешь — не надо. Я даже рад: никогда не одобрял твой разгул. Поставить еще кофе?
Скардис кивает. Потом долго сидит, обмякнув, в кресле, опустив голову, а когда поднимает глаза — в них слезы. Минуту смотрят друг на друга — смущенные, умиленные, словно вспомнили старый долг, который забыли вернуть.
— Ты человек, Людас, — наконец сипло выдыхает Скардис, охрипший от затяжной пьянки.— Ты человек, а я свинья. Скотина темная, значит. Гнида, навоз. Ничто! Не переношу, когда людям везет. Разве ты талантливей меня? Или Рамунайтис? Живете! Все у вас как по маслу. Деньги, слава. Творцы! А Скардис вечно застревает в воротах райских садов господних. Такой вот Теличенас — клоп по сравнению с вами. Каждый второй грамотный человек может навостриться писать, как он. Посредственность, серятина. Тоже живет! Раз в два-три года — обтекаемый, никого не задевающий романчик. Рецензии. Кебла из шкуры вон лезет, расхваливая каждую его блевотину, читать тошно. Почему? Не сбивается с шага. Умеет приготовить тесто не слишком соленым и не слишком сладким, значит. Кондитер высшего разряда. А я не умею писать, Людялис, вот в чем трагедия! Можешь ты быть черт знает каким талантом, но если не умеешь писать как нужно, так и останешься на всю жизнь неудачником. Скажешь, печатают роман, чего теперь хо-
чешь? Но сколько нервов потратил, пока настал этот счастливый — ха-ха-ха! — день?
Скирмонис отвернулся: неловко смотреть, как по щекам пожилого мужчины катятся пьяные слезы.
— Я тебя понимаю, Андрюс, — говорит через минуту, утешая приятеля. — Мы же не раз об этом говорили. Знаешь, давай не станем сегодня ломать головы над неразрешимыми проблемами. Когда-то ты обо мне сказал, что я «идеально сбалансирован». Нет, не завидуй, у меня в груди тоже сердце, а не кусок мороженой телятины. А если тебе кажется иначе, то потому, что я не привык ныть. А вот поговорить по душам с другом всегда готов. Бывает, столько всего в душе накапливается, что кажется, задохнешься, если не выплеснешь избыток в другого. Не ухмыляйся, я говорю о себе, Андрюс. Помнишь, ты был здесь месяца три назад? С того времени я ничего не сделал. Пробую подступиться, а результата никакого. Скажешь, творческий спад? Ничего подобного. Не чувствую себя ни опустошенным, ни измученным. Какой-то критический период, понимаешь? Переоценка ценностей, что ли. Умом понимаю, что главный источник счастья человека — работа, творчество, но какой-то дьявол во мне самом смеется и твердит, что все это иллюзия, выдуманная аскетом, что полного счастья от самоотречения во имя какой-то надуманной цели не жди; самому быть счастливым и знать, что благодаря тебе счастлив другой человек,—вот в этом наивысшее счастье!
Скардис внимательно смотрит на Скирмониса. На лице насмешливое удивление и сомнение. Хмыкает, качает головой, чешет пальцем подбородок. Никак не может свести концы с концами...
— Как же это так? — наконец решается.— Влюбился ты, что ли? А? Ну да, все ясно! Негр говорил, видел, как с ней катался.
— Негр — циник и болтун, Андрюс. Не пристало тебе подражать ему.
— Свихнуться каждый может. Накинет тебе нечистый на голову мешок и водит вокруг бабьей юбки, значит. А тебе уж и кажется, что в этой юбке ангел. Лепечешь всякие идиотские нежности — люблю, счастлив, жить без тебя не могу — и еще черт знает какую чушь, о которой потом вспомнить не можешь, не краснея. А она, ведьма, хихикает в кулачок, потому что твой детский идиотизм для нее тоже потеха.—
Скардис трясет головой, захлебываясь словами, плюется. — Страшное дело угодить женщине в лапы, дружище. Не связывайся. А уж если это случилось, то иди к ней не с открытым сердцем, преисполненным благородных чувств, а просто делай свое дело, а сделав, повернись к ней спиной и скажи:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145