Тот же мертвенно-серый цвет.
— Так чего ты пришел? Чего хочешь? Меня учить? Сумасшедший... Твое место рядом с этим спятившим комедиантом... Пошел вон! Вон!.. Вон!.. Вон!!!
Скирмонис неторопливо встает, аккуратно складывает письмо Стундиса, засовывает в нагрудный карман. Еще мгновенье — повернется и уйдет, не подав руки. Но Тялкше кажется, что это обман зрения: Скирмонис все еще сидит в кресле, нахально откинувшись, заложив ногу на ногу, и говорит, говорит...
«Я делал ваш портрет, уважаемый Модестас Тялкша, — ухмыляется этот отсутствующий в кресле Скирмонис, — но забросил и больше к нему не вернусь. Никогда! Вы не заслужили, чтоб вас увековечили, неудачный вы человек. Ложитесь теперь в постель и умирайте себе на здоровье, как любой другой гражданин, который лишь издалека видел высокие знаки отличия. Вас закопают под духовой оркестр, но без сердечной боли, без слез, а через год-другой напрочь забудут, что жил такой человек. Нет, вы слишком мало сделали (и делаете) для блага грядущих поколений, уважаемый Модестас Тялкша, я не разбазариваю свой талант на таких людишек».
Тялкша зажимает уши. И зря: мерзкие, полные злой насмешки слова стучат по барабанным перепонкам, как комья земли по крышке гроба.
— Замолчи, говорю! Замолчи! — кричит, не размыкая зубов. Перед глазами вспыхивает ослепительный свет. Еще и еще раз. Гаснет. Невидимые тиски сжимают горло. Воздуха! Воздуха! — Вредитель... Националист... Враг народа! —Ложится грудью на стол, правая рука судорожно дергается, силясь дотянуться до кнопки, но Скирмонис успевает позвать секретаршу раньше, чем раздается звонок.
15
Мимо проносятся машины — легковые, автобусы, троллейбусы, зелеными лапками кузнечиков уцепившиеся за провода. Мотороллеры и мотоциклы. Свистит сырой ноябрьский ветер в обнаженных ветвях лип. Уныло завывает разбушевавшаяся осень.
Скирмонис лавирует по тротуару среди прохожих — руки в карманах демисезонного полупальто, воротник поднят, хотя это мало помогает: ветер мечется между домами, накидываясь со всех сторон. Развевается одежда прохожих — полы пальто, клеши подростков, шарфы, летят с голов не придерживаемые рукой шляпы и шапки. Свежий, напористый ветер, напоминающий раннюю весну: позавчера выпал снежок (чуть ли не в третий раз за месяц), а сегодня опять не увидишь белого клочка. Вода, слякоть, матовое солнце ползет за прозрачной пленкой облаков, за которой чудятся быстрые реки и туманные луга с хрупкими почками ивы.
«Бедный Тялкша... Изрядная скотина был, но бедный. И правда, разве не смешно: осуждаем друг друга, ненавидим, презираем, а когда наш ближний доходит до грани, за которой уже не сможет делать пакостей, тут же — бедный... Поразительное добросердечие, черт возьми!»
Скирмонис пытается настроить себя на серьезный лад — ведь всего полчаса назад был свидетелем огромной беды человека, а может, и косвенным виновником, — но перед глазами не тускнеют веселые весенние краски. С превосходством здорового человека («Его увезла «скорая», и черт знает, как там будет дальше, а я вот на ногах...») бодро движется навстречу плывущему потоку тел, а другой такой же поток несет его вперед. Затылки, спины, мельканье женских ножек... Вперед, вперед! Одни в одну, другие в другую сторону. Две вечно перекрещивающиеся, как основа и уток в кроснах, реки, бессмысленно спешащие туда, откуда никому нет возврата.
Взгляд выхватил из людской гущи чьи-то опущенные плечи. Много здесь плеч гораздо более представительных, но взгляд Скирмониса впился именно в них. Походка, покачивание головы в такт шагам... Да, где-то уже видел, кого-то напоминает...
Скирмонис прибавляет шагу. Уже ясно, кто это. Почти ясно. То же потертое пальтецо с бархатным воротником, привычка выдувать сигаретный дым вверх, откинув голову... Да, да, не может быть сомнения...
Ни с того ни с сего вспоминает, что в кармане пиджака письмо, которое вынул из ящика сегодня, перед поездкой к Тялкше. Белый тонкий конверт с адресом — хорошо знакомый женский почерк. Она! Да, это она, Вероника! Ее округлый почерк, аромат ее духов... А что внутри? Не та ли самая ложь, только в новой упаковке?
Скирмонис горько усмехается, чувствуя, как прохладно дрогнули губы. Снова видит спину Стундиса с опущенными плечами, над которыми высится копна волос, развеваемых ветром. Настоящая львиная грива. Неужели за неполный месяц можно так зарасти? И почему он не в своей неизменной узкополой шляпе с пером сизоворонки за лентой? А вдруг человек все-таки совершил то, что собирался? Разве может быть, чтобы человек, пять дней назад написавший тебе предсмертное письмо, вышагивал по проспекту Ленина, выдувая вверх сигаретный дым?
Скирмонис поравнялся со Стундисом, добрую минуту идет рядом, косясь на него. Совершенно чужое лицо. Позеленевшее, как бы покрытое плесенью. Нос заострился, как у покойника, подбородок выпячен, глаза глубоко запали. Да, можно поверить, что Аурелиюс проглотил эту таблетку мощностью в десять тысяч и сейчас, каким-то чудесным образом встав из могилы, бредет по тротуару вместе с живыми. Походка неуверенная, движения рук медленны, парящи, из-под посиневших век прямо вперед вперен застывший взгляд лунатика. Вспыхнет взгляд и погаснет. С каждым шагом эти жутковатые вспышки становятся все чаще, все шире, как-то изменяя лицо, с которого местами уже сошла плесень, открывая розовые пятна.
— О-ох, маэстро...— вылетает из открывшегося рта вместе с жидкой струйкой дыма.
— Да, это я, Аурелиюс. Привет.
— Тс-с, маэстро, тс-с... — Стундис, будто клещами впивается в руку Скирмониса, наклоняется к уху, обдав лицо неприятным запахом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145