не пытайся вычеркнуть ни строчки, а то варварски изувечишь шедевр и нанесешь невозместимый урон культуре человечества.— Дичпетрис говорил без чувства, без интонаций, без пауз; слова взрывались в его толстых, припухлых губах как поджариваемый горох, и эта монотонная пальба ранила слух Скардиса.
Он заерзал на стуле, желая прервать «щелканье орехов» (термин, выдуманный каким-то начинающим писателем), но Дичпетрис притворился, что не заметил этого.
— Лет десять — пятнадцать назад наши авторы были куда покладистей, — продолжал он, теперь уже щупая свои уши. — Каждый знал свое место, не отваживался ударяться в амбицию, ставить личные интересы выше государственных. Издательство — государственный издатель, это понимать надо. В его ведении весьма ответственный участок идеологической работы
— поставлять читателю хорошо отредактированную литературу высокого идейно-художественного уровня. Мы не сомневаемся, автор тоже стремится к этой цели. Но едва лишь рукопись оказывается на столе редактора, едва начинается процесс усовершенствования книги, как между автором и издательством возникают трения, которые зачастую кончаются обоюдной антипатией. Странный итог сотрудничества, не правда ли? Вместо того чтобы сохранить в душе благодарность к издательству за безвозмездно оказанные услуги, писатель показывает ему фигу в кармане, а редактор, в свою очередь... Для обеих сторон будет куда приятнее, товарищ Скардис, — я уж не говорю о пользе для нашего общего дела, — если мы будем сотрудничать как искренние товарищи, а не враги.
— От души одобряю. Одобряю и поддерживаю, дружище, но заранее предупреждаю, что ваша затея обречена на провал, — сказал Скардис, насмешливо глядя куда-то поверх головы Дичпетриса, который сейчас исследовал пальцами другие части своего лица. — Думаю, наши мнения могли бы совпасть лишь в том случае, если б я все еще был тем желторотым юнцом, который когда-то положил вот на этот стол первый свой сборник стихов. Но с той поры много воды утекло. Была книга стихов, значит, потом другие произведения, и все они прошли через вашу сортировочную машину: эти подходят — в типографию, а те дрянь — в редакционную корзину. Ловко вы отсеивали зерно от плевел, дружище, ничего не скажешь. Но у времени тоже есть сортировочная машина, увы построенная на совсем другом принципе, чем ваша. Для нее не имеет значения, что какой авторитет изрек о том или ином произведении, — важно, чтоб это было искусство. И вот случается, что произведения, которые ваш конвейер выплюнул на свалку, воскресают из мертвых, а многие, увидевшие свет с вашего благословения, сейчас, значит, смердят трупом. Вижу, не хотите со мной согласиться, дружище. Что ж, могу привести пример — свое «Избранное». Перелистайте книгу и найдете в ней половину стихов, которые когда-то канцелярские мудрецы списали в расход. До сих пор не нашелся критик, который бы сказал, что они никуда не годятся. Наоборот, один даже позволил себе так выразиться об отдельных стихах: «Мы имеем дело с истинной поэзией, которая долго будет волновать сердца грядущих поколений».
— Перестаньте! — Дичпетрис раздраженно махнул рукой. — Когда вы вручили нам первый свой сборник, за этим столом сидел другой человек. Это — во-первых. А во-вторых, стоит ли сердиться на тех, которые, как вы изволили выразиться, выплюнули ваши ценные стихи в корзину? Насколько помнится, ваш дебют был встречен не очень-то благосклонно. Полагаю, у вас были бы неприятности покрупнее, если бы требовательность издательства тогда оказалась меньшей... Не разгуливайте по луне, товарищ Скардис.
— Я же вас не обвиняю. Чего не можете, того не можете. Но надо стараться думать головой, значит. Своей, не одолженной. Больше думать и меньше трястись. Ум нужен и порядочность. Да, да, уважаемый товарищ Дичпетрис,—по-ря-доч-ность. Вы организовали разнос книги. Почему? А потому, что не было определенного мнения свыше, дружище! Для вас гораздо важнее не откровенно, прямо сказать правду автору, а до конца корчить из себя авторитет, слово которого окончательно и непогрешимо.
Грубость Скардиса могла вывести из себя любого, только не Дичпетриса. Правда, он вскочил со стула, словно подброшенный невидимой пружиной, но это было самое естественное движение, дававшее посетителю понять, что прием окончен. Поэтому и Скардис ничуть не растерялся, как не растерялся бы и в том случае, если бы Дичпетрис стал садиться... Да, да, стал, поскольку этот процесс длился самое малое четверть, а то и полминуты: прежде всего товарищ Дичпетрис опирался ладонями широко расставленных рук на стол, как бы задумывался на несколько секунд, а потом, под тяжестью невидимого гнета, очень неохотно, исподволь опускался на стул. Такая его осторожность при «приземлении» (так сотрудники издательства назвали этот комплекс замедленных действий) кое-кому дала возможность распустить слух, что какой-то недружелюбно настроенный автор однажды нашпиговал сиденье стула шпильками.
— Я понимаю вашу истерику, товарищ Скардис,— сказал Дичпетрис, бесстрастно улыбаясь.— Для нас не новость подобные выпады, правда обычно не в лицо. Вы откровенны. Я уважаю откровенных людей и за откровенность стараюсь платить тем же самым. Но если вернемся к вашему роману, товарищ Скардис, то дело куда сложнее, чем кажется. Писатель должен шагать в ногу с эпохой. Нельзя ни отставать, ни забегать вперед. Отстающим наступают на пятки, забегающим вперед дают по носу. Равняйтесь! Равнение в рядах, дисциплина, единство действий — вот чего требует от нас дух времени, товарищ Скардис.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145