Напротив, любовь только помогает творцу, вдохновляет его, окрыляет для высокого полета. Я убежден, что художник должен стоять выше любых страстей. Личность! Она должна властвовать, а не давать властвовать над собой. Если женщина губит художника, вместо того чтобы помогать ему, в таком случае он должен выбрать одно из двух: творчество или мимолетную игру в любовь.
Скирмонис. Мне надо на что-то решиться, но я заблудился, как в непролазном лесу. Все было бы куда проще, если бы я жил один. А ведь рядом Уне... Подумать только, столько лет вместе! Не помню случая, чтобы она сделала мне что-нибудь плохое, все время старалась помочь; как умела, жила моей работой, моим творчеством, пускай и не понимала его. А я паскудным образом изменяю ей. Вот видите, как я ничтожен, уважаемый Томас. До сих пор вы уважали меня как человека, как художника, даже личностью называли, а после всего, что сейчас узнали от меня, наверняка запрезираете.
Диенис. Не думаю, что у меня есть право судить других, потому что и в моей собственной душе есть зло, которое я ненавижу. В том числе и лицемерие, ложь. Но я не могу и оправдать вас, мой друг. Бациллы аморальности этого сорта весьма популярны в нашем мире, но я немодный человек, маэстро. Правда, в одно время, в молодости, я было заразился ими, но, к счастью, приобрел иммунитет. Эх, старые времена, старые времена...
Скирмонис задумчиво смотрит на Диениса, который сидит в кресле, как-то странно подтянувшись, склонив на плечо голову, будто вслушиваясь в себя. Воспоминания... Горстка невеселых воспоминаний. Зачерпнет их и бросит перед собой, хоть никто об этом и не просит. Когда-то он дружил с одной девушкой... Без поцелуев, объятий — жесткая, мужская была дружба. Но так казалось только ему. Поначалу. А потом понял: она в него влюблена. Не только влюблена,
вдобавок вбила себе в голову, что и он к ней неравнодушен. И если губы его не раскрываются для любовного признания, то только из стеснения. Он понимал: нельзя так дальше, надо открыть ей глаза. И все не решался: жалел ее как друга, зная, какую неимоверную боль принесет ей правда. Прошел год, другой. Неожиданно на его жизненном пути возникла Рива. Любовь. И тогда той девушке, создавшей для себя миф, все стало ясно без слов. Она бросилась под маневренный паровоз.
— Думаете, так бы случилось, если б я сразу же развеял ее иллюзии? Она слишком долго жила воображаемой любовью. Вот в чем ее беда. С того дня я стал понимать, что такое ложь! Неважно, в какой форме она выражена — в художественном произведении, в слове или в обыкновенном умолчании. Да, да, друг мой, умолчать правду — это тоже ложь. Страшная, непростительная. Ни с чем не сравнимая ложь!
Седобородый человек долго сидит молча, устремив суровый взгляд в свое прошлое. Добрый, снисходительный ко всем, только не к себе.
— Я, пожалуй, понял, что вы хотели сказать этой историей о несчастной девушке, — наконец набирается решимости Скирмонис. — Но всегда ли правда лучше лжи? Иногда и правдой можно убить человека.
— Быть может, друг мой, но если вы желаете сохранить уважение к самому себе, необходима полная откровенность.
— Кажется, я уже дожил до таких лет, когда человек безошибочно может судить о глубине своих чувств. Так что поверьте: я не люблю Уне. Но не уверен и в том, что мое сердце принадлежит той, другой женщине.
Диенис молчит, закинув ногу на ногу. Впалая грудь тяжело поднимается.
— Но ей-то о своих сомнениях вы наверняка не говорили?
— А какого черта, если я и сам как следует не разобрался в своих чувствах?
— Какого черта? Разве для вас ничего не значит, что вместе с умолчанием правды начинаются лицемерие и предательство? Конечно, какая-то часть наших семейств как раз и держится на этих двух сваях, забитых в гнилое болото, которое по трусости своей мы не смеем назвать настоящим именем. Но вы-то художник, личность, прежде всего — человек! Вот так-то, друг мой. — Диенис встает, идет к письменному столу, давая понять, что разговор окончен. — Когда-нибудь, когда вы снова начнете работать, загляну к вам в мастерскую. Конечно, если позволите. Работа... Да! В жизни все проходит: любовь, страдания, радости и наслаждения. Зыбко, временно все. А работа человека, плоды ее остаются в веках. Творчество! Вот что бессмертно, друг мой, вот о чем человек должен неусыпно думать.
16
Уне смотрит перед собой ничего не видящими глазами. Столько лет прожили вместе, и нате — другая женщина!
— Жестоко, я понимаю, но должен был тебе все сказать. — Скирмонис поворачивается к ней боком; взгляд летит под потолком мимо люстры, застревает в кружевах гардин, безнадежно пытаясь вырваться в окно на улицу. Ах, расшибиться бы на тротуаре или под колесами машины, только бы подальше от этих голубых, ничего не видящих глаз. — Не можешь себе представить, как мне тяжело...
— Тебе?
Он не сразу понял смысл этого едва слышного слова, мучительно сорвавшегося с губ. Но Скирмони-су уже легче: наконец-то она заговорила.
— Я мог молчать, — продолжает он, поднимаясь со стула. — Конечно, однажды пришел бы этому конец, но пока я еще мог молчать. Мало ли людей любят друг друга и скрытничают, обманывают? По правде, тебе лучше бы ничего не знать — незнание это полсчастья, как сказал какой-то фарисей, — но у меня больше нет сил, Уне. Мне стало стыдно, я сам себе противен, что лицемерю перед женщиной, которая не сделала мне ничего плохого. Правда, мы не понимали друг друга до конца, но все искупала твоя жертвенная преданность.
— Спасибо за прекрасные слова, но я не нуждаюсь в утешении, — протолкнула она сквозь застывшие губы, в уголках которых дрожат отсветы наводящей ужас улыбки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145