— Два года. Долго согласовываете, — вставил Скирмонис.
— А вот тут я уж ни при чем, товарищ Скирмонис, абсолютно ни при чем, если можно так выразиться.
— А если б на вашем и Дичпетриса месте работали другие люди, как вы думаете, не отпали бы эти вопросительные знаки?
— Одни бы отпали, а другие возникли. Слишком уж суковатое произведение.
— Обрубить! — обратил в шутку спор гостей Суо-пис, подняв свою рюмку.
— Обрубить!
— Обрубить!
— Обрубить! — заголосили все наперебой, запивая ведарай, от которых давно не осталось и следа, так что пошла в ход городская кулинария и кукурузные пряники, испеченные самой хозяйкой.
Пока мужчины разбирали проблемы искусства, дамы успели поделиться кухонными секретами («...кладу пол-ложечки в банку, и варенье не засахариваемся»), обсудить моды, а Вероника — похвастаться, что муж привез из турпоездки в Париж роскошную рубашку и еще «кое-что». Дамам, конечно, захотелось увидеть заграничные покупки, и они вслед за Вероникой отправились в спальню, а между тем мужская фракция, под руководством Негра и с одобрения хозяина, укоротила паузы между рюмками. Раньше ведь тоже не воду пили (да и человек не мешок), и вскоре появились результаты ускоренных темпов: композитор Линас Грендимас, который все время сидел молча, беседуя больше улыбкой и поддакивающими кивками («Разумеется, а как же, благодарю, согласен...»), теперь отбивался репликами, как орел крыльями, и наконец затянул арию из «Фауста» («На земле весь род
людской чтит один кумир священный!»). Директор Норутис, в присутствии жены отхлебывавший по капельке, дернул как следут и в вопросе любви скатился на позиции Негра: баба не овечка, сеном не накормишь. Вайзбунас, оскорбленный выходкой Скирмони-са, поначалу сидел с неприступным видом, однако охотно поднимал вместе с другими рюмку и ставил пустую на стол, а потом вдруг стал объяснять, какую огромную роль в творческой биографии писателя играет хороший редактор. Но Негр переплюнул всех: сам вливал в свою бездонную глотку и других подбадривал, находя для каждого глотка предлог и соответствующее пожелание (чтобы рожь лучше росла, чтоб пчелы не утонули, за чернила, за краски, за литфонд и худфонд, за грузинский мрамор и литовский гранит, за вруна журналиста, ура!). Хлесткие каламбуры и соленые анекдоты так и сыпались из его толстогубого рта, который распахнулся еще шире, когда через час к столу вернулись женщины. Еще минута, и он бы показал давно известный всем номер «Пес жрет селедку»; увы, на столе не было нечищеной селедки, а хрумкая отдельные кусочки, даже лежа на полу, рыча по-собачьи и мотая головой, эффекта не произведешь. Микас Кебла между тем вел себя сдержанно (каким пришел, таким и уйду), хоть и не был из тех, которые в приличном обществе сторонятся рюмки. Правда, поначалу щеки его покраснели, малиновые губы чуть потускнели, надулись, а маленькие раковины ушей заострились, словно собираясь нырнуть в копну черных волос; улыбка стала слаще, движения осторожней, влажный блеск глаз тревожней. И — странное дело! —почти иссяк у него разговор. Как будто с Линасом Грендимасом поменялись языками. Сидел, откинувшись на стуле, склонив голову набок, слушал, что другие говорят, изредка вставляя слово-другое, и улыбался неизменной улыбкой, которую можно было толковать по-разному. Чем-то — наверное, умением держать себя в кулаке, выставив себя лучше и умнее, чем было на самом деле, — они с Суо-писом были похожи и заметно благоволили друг к другу. Но больше всего уподабливало их завидное умение вовремя и на месте поставить точку (Кебла: «Можно выпить, почему бы нет, но после двухсот граммов завяжи язык». Суопис: «Ну, хватит, с этой секунды ни капли»). Вот и теперь Суопис вежливо извинился перед гостями, объяснив, что на него равняться нет смысла — здоровье не позволит, и лизал по капельке мясистыми губами, с которых не сходила улыбка радушного и всепрощающего хозяина. Он был чуть выше среднего роста, шатен, с зачесанными вверх волосами, начинающими редеть и плешиветь на макушке. Говорил мелодичным сочным баском, в котором ощущались душевное спокойствие и уверенность в себе.
Скирмонис был равнодушен к Суопису — не испытывал к нему ни враждебности, ни симпатии, хотя и были у него основания потеплей относиться к живописцу: Суопис высоко ценил его творчество, при первой возможности всем подчеркивал это, а в последние годы опубликовал в печати две крупных статьи, в которых, не скупясь на похвалы, назвал Скирмониса литовским Роденом. Не было никаких доказательств, кроме чутья, чтобы подозревать Суописа в неискренности, но Скирмонис не мог отвязаться от мысли, что перед ним заискивают.
— Когда-то я бывал у вас в мастерской, — говорил Суопис, подсев к Скирмонису. — Меня поразил грандиозный размах ваших работ. Я слышал, вы создаете крупную скульптурную группу, которая будет поставлена перед новым нашим театром оперы и балета ?
Скирмонис с легкой насмешкой взглянул на Суописа: провоцирует или повторяет чужую болтовню?
— Пока работа не кончена и о ней не сказала своего слова публика, рано говорить, чего она стоит и где будет поставлена. Если вам любопытно, коллега, у меня нет даже договора, и я не спешу подписывать его: макет обычно только тусклый намек на произведение, поэтому товарищи, от которых зависит судьба будущей скульптуры, часто не могут оценить ее по достоинству.
Суопис покивал головой.
— Конечно, скульптура неузнаваемо меняется, пока проходит дорогу от макета до резца. Однако без всяких гарантий браться за огромную работу... Вы, что и говорить, широкопризнанный художник, у вас имя, но никто ведь не застрахован от несчастных случайностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145