Разве с тобой не бывает, что ни с того ни с сего вспоминаешь друга юных дней и сердце вскачь несется в его сторону? О-о, как приятно было бы встретиться, посидеть вдвоем, свалить в общую кучу мусор наших душ! Да, надо бы, позарез нужно повидаться. И, твердо решившись, собираешься сходить. Но в один день то помешало, в другой се, а на третий такое настроение, что
никого и видеть не хочется. Понимаешь, а? И так время бежит, бежит, бежит, пока неожиданно беда не цапнет тебя за глотку. Иногда совсем малюсенькая, даже бедой стыдно назвать, но без посторонней помощи с ней не справишься. Вот тогда и случается то, чего ты жаждал и все откладывал, — набираешь номер, звонишь другу. Не из-за этой беды, Людас, не по делу, а потому, что он был и, может, остался настоящим другом, готовым понять тебя и помочь. Вот как это выглядит на самом деле, дружище.
— Говорят, у тебя готовый роман. Слухи или верное дело, что ты подался в прозу?
— Написал тут... Но хвастаться нечего: как года два назад раздолбали на так называемом обсуждении, так и лежит в издательстве. Жутко вредное для общества произведение.
— И ты в этом уверен?
— Я? Нет. Дичпетрис в этом уверен. И на все сто процентов. И еще товарищ Умбертас, наш влиятельный деятель искусств. Эх, умирать буду — не забуду длинный стол заседаний, покрытый листами стекла, вокруг которого сидели люди, он напоминал мне тогда Тайную вечерю...
Перед каждым из апостолов лежал лист бумаги и карандаш или авторучка.
Человек, поднявшись в конце стола, говорил речь. Настоящая его фамилия была Умбертас, Пранас Умбертас, которого мы называли Пророком, поскольку он, как многие люди определенной категории, достигшие вершин славы, возомнил себя непогрешимым и на простых смертных взирал с таким альтруистическим снисхождениехм возвышенной души, что невольно возникала мысль, не собирается ли он за грехи других умереть на кресте. «Роман товарища Скардиса, разумеется, хорош,— говорил он.— Оригинальная, а главное, глубокая мысль, бескомпромиссная прямота, гражданское мужество — вот эти драгоценные и пока не часто встречающиеся в современной литературе ценности, которыми, надо с гордостью признать, отличается подвергнутый обсуждению роман. Однако, товарищи, если мы честны и искренни, если желаем помочь автору, то мы должны откровенно признать, что роман изобилует и серьезными изъянами. К при-
меру, я лично весьма сомневаюсь, стоит ли поднимать такие проблемы, которые доселе принадлежали исключительно сфере закрытых дискуссий и обходились в литературе стороной? Мы не пуритане и далеко не догматики, к искусству ныне мы относимся иначе, чем, положим, лет пятнадцать назад, — мы вот обсуждаем книгу и говорим, что это хорошая книга, хоть и не без изъянов! Но это, разумеется, не означает, что можно взять дубинку и высадить окна своей избы. Или открыть дверь настежь и во все горло завопить: «Эй, зайдите полюбоваться, сколько сора в нашей избе !» Болтливые снобы этого только и ждут. Достаточно неосторожно бросить на тропинку соломинку, как они тут же наломают из нее целый воз дров, постаравшись в глазах мировой общественности оклеветать нашу страну. Однако, с другой стороны, следует отметить, что неразумно сидеть среди этого сора, считая, что высиживаешь яйца, из которых завтра-послезавтра вылупится первое поколение коммунистического общества. Нет, товарищи, настроения парадности тоже свое отжили. Однако нельзя перегибать палку и в обратную сторону! Нам нужны сбалансированность, политический такт, даже, сказал бы я, скромность, чем, увы, не грешит товарищ Скардис. Вот, к примеру, в романе выведен некий морально обанкротившийся тип. Бюрократ, равнодушный к нуждам трудящихся. Короче, образчик классового перерожденца. Я согласен, в жизни встречаются и подобные явления. Встречаются... Прочитав книгу до конца, начинаешь в это верить: у товарища Скардиса есть талант заговаривать зубы. Но когда закрываешь последнюю страницу романа и, вырвавшись из плена художественного гипноза, начинаешь трезво, критически оценивать произведение, тогда, товарищи, сразу начинаешь сомневаться в концепции автора. А где же социальные корни, позвольте спросить? Как этот весьма заслуженный человек, бывший подпольщик, а сейчас руководитель крупного учреждения мог докатиться до того, что автор посмел сравнить его с каменной статуей Будды? Это незаурядный изъян книги, товарищ Скардис. Я не говорю: бери своего Миклюса за шиворот и выбрасывай из романа. Зачем? Этот заизвестковавшийся старикан, надо признать,—любопытный тип бюрократа. Не поверхностный, в чем-то новый, только надо его как следует подчистить, подравнять, отшлифовать. Фантазия — необходимый реквизит для писателя, но нельзя же из мухи лепить слона, товарищ Скардис. В этом смысле следует сделать несколько замечаний и по поводу художественного решения некоторых проблем, касающихся деревни, а также разобрать тему молодежи, которая, сказал бы я, местами режет ухо, поскольку автор слишком уж категоричен, суров и лезет в широкие обобщения. К примеру, в романе доказывается, что деревня якобы сейчас сильнее пьянствует, чем до войны, и что это якобы происходит потому, что коллективизация вышибла у крестьянина из-под ног базис заинтересованности, вытекающий из беспощадной борьбы за существование, а высокие идеалы новой морали этот крестьянин якобы пока еще не усвоил. А откуда же сотни и тысячи героев социалистического труда, орденоносцев, позвольте спросить? Где же, если не в сегодняшней деревне, родилась исполинская, заслуживающая величайшего уважения армия передовиков сельского хозяйства?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145