— Хорошо, Людас. А я завтрак приготовлю.
— Завтрак в двенадцать часов? Стоит ли? Лучше давай принарядимся, пойдем в ресторан и пообедаем
по-царски. Пускай это воскресенье будет нашим воскресеньем.
Уне счастливо улыбается, она уже все забыла, хотя ресницы еще влажны от слез.
— Чудесно, Людас! Ты всегда придумаешь что-нибудь интересное.
Он идет к телефону. Нет ни малейшего желания звонить Тялкше, да еще домой. Ведь все можно уладить завтра у него в учреждении. Сейчас наберет вслепую любой номер. Товарищ Тялкша? Его нет? Как жаль...
(«Мелкая ложь чепуха по сравнению с тем, что только что... Учись жульничать, товарищ Скирмонис, начало уже положено».)
10
Как-то не запомнилось, не могу сказать точно, какие обстоятельства свели меня с Модестасом Тялк-шей. В это время я был районным депутатом; ко мне обращались избиратели по разным бытовым делам, при устройстве которых иногда приходилось встречаться с высокими работниками; наверное, таким образом я и познакомился с Тялкшей. Но не думаю, что первая наша встреча произошла в официальном месте, скажем, в учреждении, потому что, вспоминая этого человека, я всегда представляю его в семейном окружении — на столе самовар, чайные чашки — с вялой улыбкой многогранного лица. Могло быть и так, что я, ведомый любопытством художника, нанес Тялк-шам визит вежливости, когда они перебрались в наш дом, заняв на втором этаже огромную пятикомнатную квартиру, в которой до них жил один профессор.
О, к нам перебирается товарищ Тялкша! Это не рядовое событие в истории дома. Теперь волей-неволей плавнее завращаются все колесики, смазываемые до сих пор лишь пустыми обещаниями ЖЭКа. Вывезут со двора шлак, подчистят остатки военных развалин, для детей оборудуют площадку для игр, проведут горячую воду, свет в сарайчики, а в квартире моего соседа приведут в порядок канализацию, надо надеяться, — Тялкша не так рассеян, как профессор, заметит, что на голову текут нечистоты.
Наши надежды стали сбываться через неделю после того дня, как разнесся слух (одновременно прибыла и какая-то комиссия), что мы получили нового жильца. С утра до вечера во дворе рычала техника: бульдозер с автокраном, самосвалы, экскаватор... В доме то и дело сновали незнакомые люди с портфелями под мышкой. Во всех углах гудело, гремело, стучало, жужжало, тарахтело, но сам эпицентр землетрясения, если не считать двора, находился в нашем подъезде, в квартире съехавшего профессора: бригада ремонтников здесь сносила внутренние переборки, отдирала половицы (будет паркет), поскольку прежнее расположение комнат, по-видимому, не соответствовало вкусу Тялкши.
Так уж получилось, что в это время я уезжал на несколько недель в командировку. Когда вернулся, наш дом был погружен в тихий покой, как и раньше. Во дворе вместо мусорных куч и остатков развалин красовались черные газоны, на которых еще не успела проклюнуться посеянная трава, широкие дорожки были посыпаны белым песком и окаймлены побеленными известкой камешками. Лестница чисто вымыта — никаких следов прогремевшей грозы, а перила от квартиры Тялкши до наружной двери покрашены в веселый канареечный цвет. Дверь тоже. Фасад дома также помолодел, хотя к нему, кажется, никто не притронулся пальцем: та же каменная закоптелая стена с окнами в стиле Ренессанса и ржавыми железными балконами. Нет, что я говорю! Один из балконов (а чей он, объяснять не стоит) свежевыкрашен в весенний салатный цвет — казалось, из-за тучи выглянуло солнышко, осветив ненастное небо. Может, оттого и рамы всех окон стали светлее, а квартиры Тялкши — что и говорить! — белые, даже глазам больно!
Не помню уже, по какому случаю и когда я впервые позвонил у все еще пахнущей масляной краской двери. Знаю только, что была осень, кажется вечер, потому что домработница допрашивала меня, глядя в волчок, пока, шаркая, не приблизился сам Тялкша и не открыл дверь. Старая дура, сказал он, это скульптор, надо газеты читать.
Я знал его уже раньше: грубо отесанное лицо, низкий угловатый лоб, голый, испещренный голубой сеткой прожилок череп, глубоко запавшие кротовьи глаза, под мясистым блестящим носом толстые увядшие губы, непропорционально широкие скулы и тяжелая, выдающаяся челюсть, уши крохотные, зеленоватые и мертвенные, а буйные брови будто приклеены; при виде этого человека мне всегда лезла в голову идиотская мысль, что он натянул удачно сделанную маску (или скафандр водолаза), и из всех видимых частей тела настоящими остаются только глаза, хитро, с жадным удовольствием глядящие из узких щелок на мир, в котором «все совершенно принадлежит мне, ибо, если не я, ныне здесь была бы мертвая пустыня». Туловище его, как и лицо, было массивным, непропорциональным: широкие, покатые плечи, такой же таз, четырехугольный живот; словом, квадратный сундук, из которого валил через край избыток жира, укорачивая и без того коротенькие ноги, заканчивающиеся изящными женскими ступнями.
«Скирмонис, наш сосед, памятники делает»,— представил меня Тялкша жене, и по тому, как они переглянулись, я понял, что вряд ли хоть один из них побывал на моей выставке.
До того дня я не видел супругов, больше похожих друг на друга, словно оба были отлиты из одной формы и лишь после этого чуть-чуть подправлены, насколько требует разница в поле: черты лица Марии были теплее, нежнее, щеки не цвета слоновой кости, как у Тялкши, а красные, пунцовые, а ноги толстые и крепкие, как античные колонны. Плодородная баба ! — сказал бы неразборчивый крестьянин и удивился бы, узнав, что за пятнадцать лет совместного сева уродилось всего двое детей.
Мы сидели в большой гостиной (здесь же на столе пузатый тульский самовар) и пили чай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145