Может, оно и к лучшему. Пускай будет, как будет. Но раньше, чем прозвучал роковой приговор, Скирмонис услышал ее голос:
— Я тебя люблю, Людитис.
— Что ты сказала? Плохо слышно. Вероника, повтори.
Скирмонис прислоняется плечом к стене. Он чувствует Веронику так близко, словно она стоит рядом, прильнув к его груди, звеня приглушенным смехом.
— Ах ты, старый мошенник, я тебя люблю. Люблю! Понял?
— Ты просто чудо, Вероника.
— Любовь в этом виновата, родной. Будь здоров.—И по проводу приплывает поцелуй. Потом тишина — она все еще не кладет трубку.
— До свидания...
Он ласково нажимает на рычаг.
Шаги на лестнице. Ближе, ближе. Хлопнула дверь соседней квартиры. Слава богу, не она. Еще не она...
Скрестив руки на груди, топчется в коридоре. Тесное, темное помещение, давящее со всех сторон. Звериная клетка, в которой вскоре появится она, нагруженная продуктами. Овощи, мясо, масло. «Недостойно скрываться? Между нами не должно оставаться секретов, тех невидимых кирпичей, которые, ложась друг на друга, вырастают непреодолимой стеной между двумя людьми? Но не лучше ли вмуровать лишний кирпич, чем открыто ударить женщину в сердце? Не поверит? Что ж, сомнение тоже своего рода надежда, пускай непрочная, ноющая, но хранящая в себе луч веры... Нет, правда, лучше уж исподволь растущая опухоль, чем смертельный удар по голове острым предметом. Бьпь может, со мной Уне не счастлива (да и вообще, возможна ли полнота счастья?), но, открыв ей правду, я сделал бы ее действительно несчастной. Вранье — противная штука, но в данном случае это самый гуманный выход. Парадоксально, но, увы, необходимо».
— Почему не позвонил, что не вернусь? Не смеши людей. Если б мог позвонить, заказал бы такси. У Градовских нету телефона, Уне, а ближайшая будка у рынка. Кроме того, все время собирался уходить, но полчасика за полчасиком, сама знаешь, как бежит время, когда попал к приятным и интересным людям. Прости, Уне, что причинил тебе столько забот. — Дурацки улыбаясь, выдержал ее испытующий взгляд. Глаза у нее опухли, лицо желтое — ясно, ночь провела без сна. Нет, не надо говорить ей правды, правда равноценна убийству. — Все по доброте сердечной, Уне, но иначе не мог: зашел в мастерскую Градовский, хнычет — помогите, товарищ Скирмонис, пять человек в комнате и никаких перспектив. Знаешь, если б были незнакомы, но когда-то из одного котелка солдатскую кашу ели. Давнее время, конечно, какая там дружба, другой бы рукой на такое дело махнул, а я вот не могу...
Да, да, Уне кивает головой, и он не знает: поддакивает она или иронизирует. Подойти бы к ней, обнять — она такая измученная, так дуждается в теплом слове утешения, но он с ужасом думает, что тогда придется ее поцеловать. Теми самыми губами, на которых все еще горят поцелуи другой женщины. Поцелуй Иуды! Он поворачивается, уходит по коридору, скрипя паркетом, возвращается, а Уне сидит, ссутулясь, за кухонным столом. Надеется на что-то, ждет...
— С войны не встречал этого человека,—продолжает врать уже без зазрения совести, потому что по сравнению с мучительными догадками Уне самая подлая ложь кажется спасением. — Кто мог предположить, что мы опять встретимся? И не встретились бы, если б не мое положение. Знаешь, когда добираешься до определенной ступеньки, многие думают, что ты всемогущ, а про такого удобно вспомнить, если случится беда.
— А чем ты можешь ему помочь? — бесстрастный голос Уне.
— Я знаю Тялкшу. Много надежд не возлагаю, но попробовать можно. Думаю, не откажет — все-таки были когда-то соседями. Пойду завтра к Тялкше.
Уне молчит.
Скирмонис со скрипом, приближается по коридору, останавливается перед нею и тоже молчит.
(Вероника. Ты всегда отчитываешься перед ней, как в бухгалтерии?)
— Послушай, Уне, я вижу, ты не веришь, — говорит он, изображая обиду.—За кого ты меня принимаешь !
— Нельзя так, Людас, я не спрашиваю, не хочу знать, где ты был до утра, но почему ты не мог сообщить, что не вернешься к ужину?
— К завтраку, — сердито поправляет он, решив, что излишняя ласковость может только усилить подозрения.
— Ужасная была ночь, чего я только не передумала: ведь столько всяких несчастных случаев...
— Говорю тебе, во всем доме ни у кого нет телефона.
— Надо было из мастерской, когда уходил...
— Конечно, надо было, но не думал столько задержаться. Виноват, виноват, Уне, еще раз прошу прощения. В другой раз, если окажусь в таких обстоятельствах, не буду слушаться хозяев: пойду пешком домой, хоть и десять километров.
— Нет, что переночевал, это хорошо, незачем шляться по укромным улочкам ночью, но ты должен и меня понять. Как наслушаешься всяких историй — того избили, того нашли мертвым в подворотне, — с ума можно сойти.
Голос Уне срывается — вот-вот заплачет. Ах эти женские слезы! Лучше бы в морду дала...
— Не надо, Уне. Неужто я не понимаю? Да что теперь поделаешь? — Обнимает за плечи, прижимается лицом к ее прохладной щеке, охваченный неподдельным сочувствием. — Правда, Уне, ну зачем эти слезы?.. Я же в целости и сохранности...
— В целости и сохранности...—Она приникает лицом к его груди, душераздирающе всхлипывает. — В целости и сохранности... Как хорошо, как хорошо, Людялис, что ты опять дома...
Скирмонис проводит ладонью по взлохмаченным волосам жены, хочет ласково оттолкнуть ее от себя: стыдно, противно, он унижен собственной ложью, каждая затянувшаяся секунда лицемерия превращается в пытку. Но он обязан держать Уне в объятиях, гладить ее голову, плечи, а потом и поцеловать, потому что любой ценой надо побыстрей покончить с этой мучительной сценой.
— Уне, прости... мне надо позвонить Тялкше домой, может примет меня завтра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145