Кажется, был еще графинчик коньяка, который Тялкша ласково величал «золотым сосудом», икра, копченый рыбец, крабы, швейцарский сыр и прочие лакомства, красноречиво свидетельствующие о том, что к услугам хозяев вся дефицитная продукция. Позднее я не раз тешил свой желудок за этим столом — о, незабываемые часы гурмана! — но самое прекрасное воспоминание оставил чай Тялкшене. Признаюсь, до той поры я не был поклонником этого напитка. Мне уж лучше чашку кофе, говорил я, чем какие-то подслащенные лекарственные травы. Но когда я провел несколько вечеров у Тялкши и общими усилиями мы опустошили серебряный пузатый самовар, да, тогда я понял, что до той поры ни бельмеса не смыслил в чае. Правда, читал, что открыт он три тысячи лет назад и растет на кусте, а не в земле, как наша картошка, но представить себе не мог, что, если смешать разные сорта (а это самое важное, подчеркнула хозяйка), добавить какие-то литовские травки и залить водой, прошедшей через самовар, можно добиться таких потрясающих результатов. Искусство! Только человек артистической души может извлечь такие тонкие оттенки вкуса. «Ваш чай, уважаемая Мария, как молодуха: цветет, поет и пляшет», — говорил я, не кривя душой, втягивая в легкие неописуемый аромат и ощущая во всем теле живительное весеннее тепло. Закоренелый враг чаевников, посидев за столом у Тялкши, изменил бы свое мнение. Кофе? Чепуха! Долой эту провонявшую кофеином отраву, пускай гадают на его гуще юные старцы! С этого дня я буду пить только чай, несравненный эликсир для мозга. Кофе к черту, кофе к черту, кофе к черту! Я бы так и поступил, но, к сожалению, у меня не было самовара, да и Тялкшене, хоть и радушная хозяйка, не любила делиться с другими своими секретами, она крепко держала в руках ключ от тайны дозировки чая и литовских травок. «Моя Марысенька эгоистка, эгоистка, эгоистка», — в шутку выговаривал Тялкша, нежно протягивая последнее слово.
За чашкой чая мы затрагивали больше общественно-политические темы, и, конечно, по верхам, бегло, как бы совершая какой-то ритуал, официальные газетные мысли, и больше ничего. Невидимый механизм скрещивал и снова разводил наши неискренние взгляды, дергал за секретную веревочку, кивая нашими головами. С ума можно было сойти от этой показухи, если бы не... шашки. Я не любил их, играл скверно, но Тялкша — ого, голыми руками его не возьмешь! За полчаса, а то и быстрее, он пробивал мой фронт и, окружив со всех сторон дамками, заставлял капитулировать. Каждый раз, водрузив флаг победы, он сиял чистой ребячьей радостью, даже как бы впадал в детство: хихикал, охал, прищелкивал языком; можно было подумать, что на жизненной арене он не выиграл ни единой битвы и эта квадратная, черно-белая доска — единственный участок фронта, на котором есть надежда взять свое. Однажды я выиграл: чистейшая случайность. Этот почтенный человек, уважаемый государственный муж едва не заплакал от досады! до двери меня проводил довольно-таки холодно, а когда несколько дней спустя я зашел снова и мы сели за доску, я все время чувствовал на себе подозрительный и опасливый взгляд.
Иногда мы спорили, чаще по мелочам, но тоже неискренне, как бы по необходимости, подсознательно стараясь уменьшить разделяющее нас расстояние, придать нашим отношениям естественность.
Тялкшене добродушно упрекала: да что вы там по-своему? Говорите как люди, чтобы все понимали.
«Нас двое, а вы одна, уважаемая Мария, давайте придерживаться демократии», — позволял я себе вежливо пошутить. «Пора научиться, пора научиться»,— монотонно рокотал Тялкша, но уже так, чтобы все понимали, и было непонятно, кому из нас двоих эти слова предназначены: мне или хозяйке.
Как-то, собираясь переезжать на теперешнюю квартиру, я зашел к Тялкше попрощаться и, к своему приятному удивлению, был встречен теплее, чем обычно. В гостиной сидела незнакомая пара, мужчина и женщина. Обоим за пятьдесят, седые, с приветливыми чертами лица. Несмотря на пожилой возраст, женщина была привлекательна яркой семитской красотой — черные неспокойные глаза, орлиный нос, сочные губы и стройная шея. Мужчина был из рядовых портретов в бесконечной галерее лиц, и лишь вглядевшись получше, ты замечал (точнее, чувствовал), что портрет этот весьма симпатичен.
— Товарищ Скирмонис, скульптор, — представил меня гостям Тялкша. — А это товарищи Диенисы, Рива и Томас, сподвижники по подполью.
— Приятно, — улыбнулся я, отвечая на их открытые улыбки, которыми они встретили меня как доброго знакомого, сразу приняв в свой круг.
— Видел некоторые ваши скульптуры,— сказал Томас Диенис. — Не особенно разбираюсь в искусстве, но мне кажется, вы подаете надежды, юноша.
— Мне уже тридцать пять, товарищ Диенис.
— Но творчеству из них отдано, наверно, не больше десяти. Судя по вашему внешнему виду, природа не пожалела вам здоровья, так что впереди еще полсотни лет творческого труда. Половина столетия! Представляете ли себе, что это значит в зрелом возрасте, юноша! Горы можно свернуть!
— Благодарю, товарищ Диенис, ваш оптимизм настраивает меня на творческий лад, — сказал я искренне, но Тялкша разглядел в моих словах иронию.
— Томас всегда был оптимистом, да, да, оптимистом,— сказал он, насмешливо поглядывая из-под кустистых бровей. — Оптимистом и неисправимым фантазером.
Рива ласково взглянула на мужа, словно извиняясь за слова Тялкши, в которых она, по-видимому, услышала нечто оскорбительное.
— Фантазером? Я бы не согласилась с этим, Модестас. Томас не строит золотых замков в облаках, — напротив, он слишком тесно связан с земными делами, на которые у него есть своя точка зрения, поэтому кое-кому он кажется даже смешным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145