— Ты всегда отчитываешься перед ней, как в бухгалтерии? — игриво спросила Вероника.
Оттого, что она сама перешла на «ты», и от нотки ревности, прозвучавшей в ее голосе, Скирмонису стало хорошо, он почувствовал себя гордым и счастливым.
— Я всегда считал: человек должен делать все. чтобы причинять другому поменьше боли.
Вероника кивнула.
— Мы оба ведем себя не так, как следует: тебе надо было позвонить, а мне — давно исчезнуть за этой дверью,—шепнула она, показав головой на дверь спальни.—Но разве наша вина, если жизнь устроена так, что ради мгновения счастья приходится нарушать приличия?
У Скирмониса захватило дух.
— Я на свою Уне не жалуюсь.
— Как и я на своего Суопялиса.
— Слышал, как ты призналась: мужик хоть куда.
Она сидела на диване за столом, положив ногу на ногу. «Какого черта демонстрирует эти парижские изделия», — хотел он сказать; на ее обнаженном колене почудилась рука Суописа, и Скирмонис схватился за рюмку коньяка, чтобы протолкнуть застрявший в горле комок.
— Никогда все не бывает хоть куда, Людас; даже щедро одаренному судьбой человеку не хватает той малости, которая необходима для полноты счастья...— Вероника тоже подняла свою рюмку и выпила до дна.
— ...и которую мы вечно ищем, заранее зная, что не найдем, только станем еще несчастнее, — подхватил Скирмонис.
— Как знать, может, эти поиски и есть та «малость»?
— Умница! Скажи лучше, какого черта я сюда при тщился и сижу до утра с чужой женой?
— Мне кажется, об этом-то мы и беседуем. Уйти! Самое время уйти. Если он останется еще
хоть на минуту, может быть поздно. Вставай, идиот, и поскорей домой! Но тут, другой Скирмонис — невидимый, притаившийся где-то внутри его,—держал его на стуле и смеялся в лицо: нет, дружок, ничего не выйдет, зря стараешься.
— Я начинаю глупеть, приближаясь к юбилейной дате, — буркнул он, не к месту улыбнувшись.
— Если общение со мной так дурно на тебя влияет...— Несколько мгновений тишины, и ее помрачневшее было лицо снова озарила солнечная улыбка.— Ты знаешь, Людас, я бы должна обидеться, на друго-
го бы смертельно рассердилась, но тебе могу все простить.
Скирмонис сам не почувствовал, как его разгоряченная ладонь оказалась на ее колене:
— Не обижайся, я не хотел сказать ничего такого, что бы тебя унизило.
— Тсс...—Вероника приложила палец к губам.
— Вероника...—Он понизил голос до шепота.— Конечно, это бессмысленно, запоздало, наконец, смешно, но я люблю ясность. А кроме того, я же уверен, что ты сама знаешь. . понимаешь женским чутьем, что я к тебе неравнодушен.
Она взяла его ладонь, ласково пожала жаркими пальцами и снова опустила на свое колено, только чуть выше.
— Почему бессмысленно? — Ее губы едва шевельнулись, но, когда Скирмонис захотел взглянуть ей в глаза, взгляд шелковой лентой скользнул из-за полузакрытых ресниц под стол. — Если есть в жизни что-то бессмысленное, то — запереться от своего счастья в одиночестве, испугавшись предрассудков общества.
— Я не ханжа, Вероника, совсем не ханжа, но когда ты на пятом десятке... Из всех человеческих страстей любовь, наверное, самое благородное и святое чувство, но в таком возрасте она превращается в скверно поставленную комедию, глядя на которую все будут смеяться, а ты заплачешь.
— Я повторю чьи-то слова: любить и страдать — счастье. Разве это не может искупить слез, которые пугают дальновидных людей? — Она снова пожала его пальцы — тревожно, призывно — и негромко вздохнула, дождавшись ответного жеста. — Говоришь, все будут смеяться? Над чем? Что человек любит? Над любовью могут смеяться только глупцы и живые трупы, которым осталось только глотать слюнки, глядя на чужое счастье, и завидовать ему. По мне пускай смеется кто хочет, пускай думает обо мне, как нравится, кроме одного человека — него! Одного-единственного человека, понимаешь, Людас, а все остальное — гниль...
Скирмонис, опешив, съежился на стуле. Почудились набережная Нерис, лачуги Кальварии, обжигающие лучи солнца на голой спине, стройные девичьи ноги на мостках. Хеля! Вероника почти слово в слово
повторила то, что он двадцать лет назад сказал Хеле! Хеля... Хелюня...
— Ты чем-то похожа на девушку, которую я знал в юности, — буркнул он, придя в себя, но все еще чувствуя вокруг голубой солнечный простор.
— Негр говорит — все женщины похожи: самки да куртизанки.
— Женщины, которых мы любим, особенные.
— Ту ты любил?
— Да. Столько лет прошло, теперь наверняка могу сказать — да.
Вероника отпустила его руку, но не столкнула с колена.
— Первая любовь?
— Настоящая любовь. Да, такая любовь была первая.
— Старая любовь — невидимая стена между мужем и женой, — ревниво сказала она, заслоняя этими словами мысль: а меня ты смог бы так полюбить?
— Это прошлое, Вероника, далекое прошлое. Мертвых мы вспоминаем со снисхождением и печалью. Только вспоминаем, и ничего больше.
Он думал, что она будет расспрашивать, заставляя его ворошить мучительные воспоминания, но Вероника молчала, уставившись в стену. Эту паузу он понял как намек, что засиделся. И тогда, надеясь, что она станет уговаривать его еще остаться, нерешительно встал со стула: теперь-то уж точно пора домой.
Вместо ответа она вылетела в коридор и вскоре приподняшм голосом сообщила: ох, наконец дождались — через пять минут такси будет у подъезда.
Скирмонис вопросительно посмотрел на нее и все понял, встретив сверкающий нетерпеливым желанием взгляд — зовущий и кривой улыбкой прикрывающий стыд.
— Да что вы, очень было приятно, что посетили нас, милый Людас, — говорила она громко, то и дело оглядываясь на дверь спальни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145