Конечно, я отказался от этого удовольствия и лег с Уне. Она не ломалась, не играла, не говорила, что влюблена, а приняла все естественно.
«Ну как?» — спросил назавтра Скардис, забежав вечером из редакции ко мне.
Я покраснел, изобразил возмущение тем, что он вчера удрал, хотя на самом деле был благодарен за этот невинный заговор, устроенный против нас с Уне не без помощи хозяев.
«Свинья ты, вот кто, — сказал я почти с улыбкой. — Притащить в гости, а самому удрать... Настоящие друзья так не поступают». — «Ты так думаешь? — ухмыльнулся Скардис—Ах ты, божий одуванчик!.. Ну как? Так и помчался в свой карцер, значит, молиться покойной Хеле?»
Я промолчал. «Уне как раз такая женщина, которая сейчас тебе больше всего нужна, — объяснил он. — Не обязательно бежать в загс. Подружите, помилуйтесь».
Я усмехнулся, обозвал Скардиса болваном, но не мог не согласиться, что в его словах есть доля правды.
Несколько дней спустя я зашел к Уне домой. Она снимала тесную комнатушку у старой татарки, которая обожала хвастать своими древними предками, но сейчас от былого величия ей оставались жалкий домик на краю Жверинаса и две распущенные дочки.
Удивленная моим визитом, Уне просто сияла от радости. Вот это да! Ей, мол, и не снилось, что мы еще когда-нибудь встретимся. Просто чудо, что я разыскал ее в этих закоулках. Она не краснела, не ломалась, не кривлялась, и я, больше всего ценивший простоту и открытое сердце (особенно после драматического урока с Хелей), не мог остаться к ней равнодушным. Мы сидели у открытого окна в ее тесной клетушке, пили кофе и молча смотрели на овраг, утыканный редкими деревьями, за которыми просвечивала панорама города. Был теплый вечер ранней весны. Оглушительно горланили вороны и квакали лягушки. Ласковое дуновение ветерка приносило от оврага сочные запахи возрождающейся земли вместе со страстными воплями чибисов, потому что город тогда еще не успел вытеснить эту милую птицу подальше в поля, где позднее доконает ее мелиорация, расширяющая хлебные угодья для вечно голодного и жадного человека. Не помню уже, о чем мы тогда говорили, только знаю, что давно уже не испытывал такого радостного успокоения, такого уютного тепла в душе, как в тот незабываемый вечер.
Когда наутро я вернулся домой, моя каменная нора показалась угрюмее, чем обычно, и я впервые всерьез подумал, что все здесь выглядело бы иначе, будь со мной рядом женщина. Но пока это стало для меня насущной необходимостью, должны были миновать не один год и не одна весна, проведенная с Уне у открытого окна напротив утыканного деревьями оврага при звуках праздничной песни пробуждающейся земли. Иногда меня охватывали сомнения, я начинал думать, что Уне не та женщина, которая мне нужна, что не стоит увязать глубже, и я долго не показывался в домике татарки. Я даже завел как-то роман с другой девушкой, но ей не удалось подрезать мне крылья, как и другим, с которыми сближался на день-другой, убежав от моей голубоглазой Уне. Через две недели, месяц, а то и больше, начинала заедать скука, я все чаще с тоской вспоминал уютные часы в комнатке Уне и как-нибудь вечером снова направлял стопы в ту сторону, заранее предвкушая тот блаженный душевный покой, которые обещают печально улыбающиеся голубые глаза. Встречала она меня просто, словно мы расстались вчера. Ни словечка о том, где я был, что делал все это время, почему так долго не показывался; можно было подумать: Уне достаточно тех крох счастья, которые я подбрасываю от случая к случаю. Но я был бы последним чурбаном, а не художником, если бы своим сердцем (пускай и отравленным эгоизмом) не понял, что бедная Уне страдает.
Однажды ночью я вскочил, разбуженный тихим плачем. Нет, проснулся, наверно, не от него, а от дрожи тела Уне, потому что диван, на котором мы спали, не был так широк, чтоб мы могли лежать, не прижавшись друг к другу. Я не сразу нашарил выключатель, а когда полыхнул свет, увидел: Уне лежала, отвернувшись к стене и глубоко дышала, притворившись спящей. Неужели мне приснилось? Даже если и так, все равно надо убедиться: я из тех людей, которые органически ненавидят любую неопределенность, хотя подчас дорого платят за внесение ясности.
— Уне, милая, что случилось? Тишина.
Тогда я наклонился к ней, взял за плечи и — теплую, обмякшую — перевернул на спину. Несколько мгновений смотрел на крепко зажмуренные, запухшие глаза, на влажные щеки, чувствуя, как горло сжимает невидимая рука, и не знал, что делать. В этот миг я просто ненавидел себя, потому что прекрасно знал причину ее слез. Видел, как трепещут ее ресницы, как медленно раскрываются веки, обнажая два клочка голубизны, и в меня вонзается взгляд, от которого в душе все рассыпается вдребезги и из этих осколков возникает нечто совершенно новое. Честное слово, никогда в жизни я не видел так смотрящих на меня женских глаз! Они имели право осуждать, обвинять, требовать, наконец, хотя бы просить или упрекать. Но ничего подобного — только бесконечное страдание и отчаяние, эти обложившие голубое небо тучи, сквозь которые робко, но мощно прорываются лучи любви.
Я сидел на диване, не понимая, что со мной творится, и, подставив ладонь под ее нежную шею, пальцами другой руки гладил дрожащие щеки, по которым теперь текли слезы.
— Не плачь, не надо плакать, Уне, все будет хорошо, — лепетал я, улыбаясь сквозь судорожно подергивающуюся маску лица.—Я понимаю... нехорошо... плохо веду себя с тобой. Прости, больше не буду тебя мучить, добрая моя...
— Я ничего... ничего...—выдохнула она, глотая слезы.—Ты не сердись, что я так... Мне так хорошо с тобой... жду того дня... жду и жду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145