.. в отсветах костра твое лицо казалось благородным, одухотворенным — такими я представляю себе великих художников. Были мгновения, когда я едва сдерживалась, чтобы не сказать этим людишкам: «Это Скирмонис, известный скульптор. Не слишком ли много себе позволяете, товарищи?»
— Мне кажется, все они очень симпатичные люди, — снисходительно заметил Скирмонис. — Как ни верти, канун Иванова дня прошел чудесно, Рони!
Она не стала спорить.
Утром они сняли палатку, сунули свои скудные пожитки в багажник и уехали. Проселок, ведущий к грейдеру, поворачивал мимо нового дома председателя. Скирмонис думал, что невежливо уехать, не попрощавшись, но Вероника запротестовала: неужели он
забыл про вильнюсского корреспондента, который, быть может, уже сидит у Ширмонелиса!
Они вздохнули с облегчением только при виде петляющей по холмам дороги. Но успокоились слишком рано: в самом конце проселка из-за буйных кустов вынырнул крытый брезентом газик, которым правил Ширмонелис, а рядом с ним сидел гражданин импозантного вида с фотоаппаратом через плечо. Вероника, покраснев до ушей, крутанула руль, угодив правым колесом на пашню, и автомобиль едва не забуксовал. Негр-Вильпишюс, выпучив глаза, смотрел на проезжающих. Потом сказал что-то председателю, и газик остановился. Но Вероника уже мчалась дальше. Лишь свернув на грейдер, бросила взгляд влево через боковое стекло. У газика стояли Негр-Вильпишюс с председателем и отчаянно махали им руками.
— Черт принес его сюда, этого идиота, — возмутилась Вероника.
Скирмонис улыбнулся:
— Удрали как воришки. Вроде и невежливо с нашей стороны.
— Ширмонелис представит нас Негру как мужа с женой. Вот тебе и Иванов день.
— Не переживай, Рони. В двадцатом веке такие приключения редко кончаются разводом.
— Все шуточки?! — раздраженно отрезала Вероника.—Пожалуйста, если нравится. Только избавь от них меня.
Скирмонис ничего не ответил. Ему стало грустно и больно оттого, что Вероника так болезненно восприняла эту непредвиденную встречу, которая может вызвать осложнения в ее семейной жизни.
3
Суопис еще не вернулся с голубых кавказских гор... Завтра приедет его сестра Живиле, доставит Веронике сына. А пока она одна в бездушной, забитой вещами квартире, которая вдруг стала чужой и неприветливой.
Приоткрывает дверь в его комнату. Зачем? Чего ради? Самой странно: ведь ничего здесь не нужно. От спертого воздуха кабинета щиплет в носу. Какая-то смесь запахов книг, красок, нафталина — словно беззастенчивый вызов озону с берегов Швентойи... Минуту смотрит растерянно на массивный письменный стол
в углу комнаты. На нем только письменный прибор и стопка иллюстрированных изданий, остальное спрятано в ящиках: Роби любит порядок. Перед столом стул с изогнутой спинкой. Когда Вероника заходила сюда, приняв ванну («Милый, не пора ли и тебе отдохнуть?..»), он вставал и, пряча под набрякшими веками вспыхнувшую в глазах страсть, безропотно шел туда, куда звал его долг мужа.
«Вот дура, — размышляла она вслух. — Лезет в голову всякая чушь. Зачем же я пришла? А-а, форточка... Да, уезжая, надо было оставить форточку открытой». Подбежав, открывает окошко, поправляет занавеску, стараясь ни о чем не думать. Но щеки предательски краснеют, уши тоже. И на сердце такая тяжесть, что хоть плачь.
Со злостью захлопывает дверь — и в коридор. В спальне две застланные кровати... Нет! Самое уютное место сегодня — кухня.
Телефонный звонок. Долгий, настойчивый. Кому это она понадобилась? Скирмонису? Не торопясь, подходит к аппарату. Лучше, чтоб это был не он. Сегодня, хотя бы сегодня, не хочет его ни видеть, ни слышать. Просто странно, почему так, откуда такая неожиданная перемена в чувствах, но она даже обрадовалась, почувствовала облегчение, когда Скирмонис вышел из автомобиля в пригороде Вильнюса, — по ее мнению, неосторожно вдвоем ехать по улицам, где «миллион знакомых». Ночью ей чудились озера и леса, даже приснилась интимная сцена со Скирмонисом, но по пробуждении стало приятно, что эти вместе проеханные километры любви уже в прошлом...
Нет, не Скирмонис — поняла с первого слова. Хм... Почему не он? Она разочарована, почти оскорблена.
— Извините, кто... кто говорит? —спрашивает, узнав скрипучий мужской голос, но не желая этому верить.
— О Веро, как быстро мы забываем старых друзей!..—В трубке смех. Бурный, циничный, но дружелюбный.
Нажать на рычаг, пускай катится к чертям собачьим! Несколько мгновений она стоит, напрягшись, дрожа, на лице ни кровинки! Но нет, нет! Сейчас нельзя так. Никоим образом! Это было бы непоправимым промахом.
— Альбинас! Приятно тебя слышать, голубчик! — В ее голосе радостное удивление, на губах улыбка, хотя глаза горят безнадежной яростью, смешанной с гадливостью и страхом.
— Узнала-таки? Наконец-то! Ужасно счастлив и взволнован. Как живем-можем, пичужка?
— Не узнаешь тебя! Так смеяться умеют только два дьявола на всем свете: ты и Мефистофель.
— Язычок у тебя острый, малютка. И понятно: любая женщина становится остроумнее, когда собственного мужа выпроваживает на длительный срок из дому. Судя по твоему голосу, он еще не вернулся. Чудесный случай, чтобы посидеть этим вечером в кафе. Я бы согласился даже побыть твоим ангел ом-храните л ем.
— О, это было бы чудесно! С тобой всегда приятно, Альбинас. Только, знаешь, не могу выйти из дома, сын...
— Младенец? Малюсенький младенчик? Неужели на днях второго родила?
— Младенчик не младенчик, но ребенку не следует видеть, что мать возвращается за полночь. Да и сестра Робертаса приехала.
— Эта патентованная блюстительница морали с сердцем холощеного хряка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145