Да, да, дорогой коллега, полная гармония двух душ. Синтез любви и искусства.
Скирмонис тоже улыбается. С некоторой неловкостью, как бы стесняясь того, что, кроме снисходительного презрения, ничего больше к Суопису не испытывает. Несомненно, надо бы мерить той же меркой и Веронику. По железным законам логики. Не она ли там в ванной, в десятке шагов от лежащего в постели мужа, сказала:
«Мы сможет летом провести неделю-другую вместе, милый. Еще не решено точно, но я думаю, что Робертасу следует поездить по стране, и он согласится со мной. Ты ведь тоже придерживаешься мнения, что искусство не терпит домоседов?»
«Искусство? Какое искусство? В эту минуту я признаю только один вид искусства — любовь! И думаю, что в те дни, когда твой живописец уложит чемоданы и укатит на поиски творческого вдохновения, у меня тоже появится необходимость поездить...»
Он обнял ее такой, какой сотворил ее бог, а Суопис нетерпеливо ворочался на ложе, ожидая, когда же она, освежившись под душем, желанная, заберется под одеяло.
— Послушайте, товарищ Суопис, вы никогда не думали о том, почему мы за такие же поступки одного человека осуждаем, а другого милуем?
Суопис даже останавливается — так он удивлен.
— Не понимаю, коллега...—бормочет, с подозрением поглядывая на Скирмониса.
— Не понимаете? В таком случае вы не знали настоящей любви.
Получив новый удар, Суопис разевает рот, как выброшенная на берег рыба, не понимая, что к чему. А Скирмонис между тем легонько пожимает ему руку и ныряет в кривой переулок, радостно хихикая неизвестно над чем и сам не понимая, почему так поступил.
«Обман, лицемерие, ложь... Каждый из нас больше или меньше вывалялся в этой грязи, от которой лишь одна сила в мире может очистить человека — любовь!»
Слава радости и слава страданью! Оба они — праздник... Кто не любит хоть одно из них, тот не любит ни одно, ни другое. Р Роллан
1
Когда я и подумать не смел, что спустя неполный год одна из показанных на этой моей выставке скульптур прозвучит на всю страну, принесет мне славу и широчайшее признание. Это окажется еще одним прыжком к вершинам Парнаса, пожалуй даже превышающим тот, который десять лет назад поставил меня в первые ряды литовских скульпторов.
Итак, я уже порядком отхлебнул от пьянящего кубка славы, но не столько, чтобы страдать похмельем, хотя у иного от такой дозы и закружилась бы голова. Нет, слава не была для меня той помазанной медом плетью, подхлестываемый которой можешь бежать до упаду, до изнеможения. Разумеется, я не мог оставаться равнодушным к сладости похвального слова, однако, на свое счастье (или свою беду?), я не из тех людей, которые, дождавшись такой оценки своей работы, видят во сне высокие награды и ищут свои портреты в газетах. Погоня за деньгами и тщеславие надутого мещанина... Нет, художник, который вкалывает, подстегиваемый бытовым расчетом, вряд ли станет художником настоящим.
Никогда я не был таким, святая правда, хотя некоторые и могут принять мои слова за бахвальство. Каждое произведение рождалось не по расчету, не в угоду кому-то, а под диктовку внутреннего голоса: ты обязан] Рискованно, не оплачивается, но ты обязан, потому что такая, именно такая работа сейчас больше всего нужна людям. Работай!
И я работал. По двенадцать, шестнадцать часов в сутки. Как подъяремный вол, как раб. А ночью метался в кровати — мышцы изнывали от тонн перетасканной за день глины, воды, тысяч ударов молотком по резцу. «Творчество доставляет радость». Мне хотелось злобно смеяться над этими словами, которые любят повторять добродетельные дилетанты от искусства, глядящие на работу скульптора через парадную дверь. Творческая радость... Конечно, я дождусь, не могу не дождаться такой радости, но это случится, лишь когда произведение будет закончено, а я поверю, что оно удалось. А пока я всего лишь каменщик, глиномял, каменотес и еще черт знает кто — существо, даже отдаленно не похожее на создателя духовных ценностей. Каторжник! Но если бы кто-нибудь вздумал сорвать с меня кандалы каторжника, в которые я сам себя заковал, я не согласился бы ни за какие блага мира: я был счастлив в своем несчастье. Только в этом видел смысл жизни, в этих нескончаемых творческих муках, в этой своей обреченности до гробовой доски. И я не прокляну за это судьбу. Наоборот! Я возблагодарю ее. За то, что могу жить в полную силу, что природа одарила меня таинственной творческой силой, необходимой не только мне, но и моему народу, ибо все, что я создал и еще создам, вся моя слава, все лавровые венки прежде всего принадлежат ей, матери трех миллионов детей. Моя слава — это и ее слава, мое поражение было бы и ее поражением.
Примерно с такими мыслями я бродил тогда по своей выставке, сдержанно, но не без удовольствия принимая поздравления и похвалу знакомых. Я не был уверен, заслужил ли все это, многих подозревал в дешевой лести, но все эти красивые слова — искренние и лживые — казались мне сущей ерундой по сравнению с теми усилиями, которые понадобились мне, чтобы после целой вереницы лет продемонстрировать свою победу. Да, победу. Пусть ни одна из этих работ не засияет звездой первой величины — сам факт, что они стоят здесь свидетельницами честного труда скульптора, уже победа.
Подошел Андрюс Скардис.
— Хорошая выставка, Людас. Ты становишься серьезным скульптором. Дай пять! Только, ради бога, не задирай нос. Среди мышей и кот лев, дружище.
Он крепко пожал мою руку, а я постарался с улыбкой проглотить очередную шпильку, без которых Скардис не мог обойтись даже в наилучшем расположении духа. Так что я улыбался и через плечо приятеля смотрел на людей, толпящихся перед скульптурами, но в сердце у меня засела дразнящая тоска,
причины которой я покамест не осознавал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145