Поэтому не стоит удивляться, что каждый день, улучив свободный часок, я бродил по городу, поглядывая на проходящих девушек, и не одна из них, чем-то похожая на Хелю, заставляла меня бежать за ней, заговаривать, а потом извиняться, сгорая от стыда.
И все-таки однажды... Да, в один прекрасный день случится это — Эйнштейн действительно был гениален!
— Хеля! Здравствуй, Хеля... Это я, Людас, не узнаешь?
— Людас... О, боже мой!..— Губы трясутся, но слов больше нет. И не надо: все говорят ее глаза, лицо, счастливая, широкая улыбка.
Мои руки раскинуты, будто крылья вырвавшейся на волю птицы. Вижу, как затрепетали мотыльки ее ресниц; на ней потертое осеннее пальтишко, перешитое из старого; прядь волос рвется на волю из-под дешевенькой, тоже не новой шляпки, которую она придерживает рукой, чтоб не унес ветер.
— Я тебя искал всюду, всюду, Хеля...— шепчу, чувствуя, как невидимая сила все шире расставляет мои руки, а ее лицо, овеваемое холодным ноябрьским ветром, все приближается, и через мгновение мы бросимся друг к другу в объятия, хотя вокруг люди, мимо идут знакомые, а чуть поодаль стоит мой приятель Скардис, уставившись на нас глазами испуганного филина.
— Я думала... не верила...—слышу над ухом теплый шепот.—Как удивительно... Как удивительно, Людас...
— Хеля, родная...
(«— Поздравляю, Людас, хорошую девку заимел,— скажет назавтра Скардис. Его неотесанная манера говорить обычно коробит меня, но сейчас я не думаю об этом. Пускай! Всё пустяки по сравнению с Хелей».)
Мы с Хелей заходим в первый попавшийся бар. Четыре или пять столиков, за стойкой бочка пива, буфетчица в грязном халате. Что будем пить? Надо же выпить по такому случаю? Вина? Хорошо. Послушайте, уважаемая, одну вина и сто грамм «столичной». Закуску? Нет, нет, крабов не надо. Куда ни зайдешь, все крабы да крабы... Смотреть противно. Лучше по два бутерброда с черной и красной икрой.
— Я тоже не люблю крабов, — говорит Хеля.
Но ее глаза лгут, я вижу, что лгут. В них написано: интересно, как выглядят эти крабы?
— Простите, товарищ, — говорю копающейся за стойкой буфетчице. — И еще банку крабов.
— Открыть?
— Да, целую банку. А две мы возьмем с собой — улыбаюсь я, держа в руке банку консервированных крабов. — Экспортные. Заграница не успевает сожрать, вот и нам досталось.
— Я... Я ни разу не пробовала...— покраснев, лепечет Хеля.
— Ничего в этом плохого. До войны и я не знал, что это за штука. Не знаю, сколько они тогда стоили. Но думаю, вот за эти три банки отцу пришлось бы отдать мешок пшеницы. Мои родители тоже были не богачи, Хеля.—Я наклоняюсь через стол, кладу ладонь на ее пальцы, бегающие по краю стола, и говорю, заранее извиняясь за откровенность: — Знаешь что, Хеля? Как бы неприятно ни было, давай говорить друг другу правду. Все недоразумения между людьми, все драмы и трагедии обычно начинаются с того, что мы врем. Ты меня поняла?
— Да, да, — кивает изящная головка в поношенной шляпке, и жаркий румянец еще гуще заливает бледные щеки.
— Я все время думал о тебе, Хеля. Все лето. Дня не было, чтоб не вспомнил тебя. Каникулы были длинные как никогда.
«И я»,— говорят ее глаза, ласково, со слепой верой смотрящие на меня из-под шляпки.
— Я часто к реке ходил, хотя там уже не стирают.
Вдоль и поперек исходил весь район Дзержинского, но моя Хеля канула, будто камень в воду. Даже в консерваторию сунулся, но там сказали, что такой нет. Есть одна Хелена, но, к сожалению, не вильнюсская.
— Меня не приняли в консерваторию. Говорят, что-то со слухом, а главное — игра... — Она едва не плачет. — Мне удалось устроиться на курсы медсестер. Я глухая и не умею играть, Людас.
Я придвигаюсь поближе вместе со стулом. Рука у нее теплая, трепещущая, как пойманная птица.
— Не стоит огорчаться, — говорю, глядя в ее потускневшие глаза. — Хороший медик — тоже своего рода художник. Каждая работа — искусство, если работать с талантом и любовью. А если ты не умеешь играть, это прекрасно, это просто чудесно, Хелюня. Именно такой и должна быть моя девочка: искренняя, настоящая, без грима.
— Может, оно и так, не знаю. Но я ничего так не люблю, как музыку. На следующий год опять буду подавать в консерваторию. Я не верю, что я глухая, Людас.
— Вот это мне нравится, Хеля! Молодец! Никогда не надо отчаиваться. — Накатывает чертовское желание сорвать с головы эту ее шляпчонку, сбросить с плеч поношенное пальтецо, всю ее одежонку, уродующую тело, и закричать: «Хеля, милая, посмотри на себя, разве ты не видишь, как ты прекрасна? Люди, она не верит; скажите этой Золушке, что она прекрасна!»
— Хеля, — говорю я почти шепотом, — родная, разве тебе не странно, что мы с тобой здесь? Мы с тобой, понимаешь? Я и ты. Ведь еще полгода назад мы были незнакомы, да и вообще какое у нас знакомство? Несколько часов пробыли вместе. Но мне кажется, еще до рождения я знал тебя. Удивительно, правда?
— Как в сказке,— шепчут ее губы.— И мне страшно, да, страшно, Людас, потому что сказка, какой бы длинной и чудесной она ни была, однажды кончается.
— Все кончается, милая. Для того природа придумала смерть. Давай не будем об этом. Любовь, которая приходит так, как наша с тобой, не на один день, не на год,—ее может убить только смерть. Мы созданы друг для друга, Хелюня. — Я ласкаю ее пальцы, перебирая по одному. Ласковые, добрые пальцы.
Мы встаем, будто договорившись. Я уверен, что
обоих на ноги поставила одна мысль: здесь тепло, вино приятно пьянит, но мы ведь еще ни разу не целовались...
(« — У твоей души высокая температура; по глазам видно, дружище, что ты на грани кризиса, — скажет мне потом Скардис.
— Я болен, Андрюс, неизлечимо болен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145