Лишь позднее, оказавшись в миниатюрном кафе Дворца выставок, когда услужливая барменша принесла вазу для цветов, поставила ее на столик между мной и Андрюсом, я увидел в букете твою алую розу и вдруг понял, что если хочу чего-то в этот час своего триумфа, то только видеть тебя, Вероника.
— Куда ты дел свою Уне? — спросил Скардис. — В такие торжественные минуты не положено мужу держать жену за печкой, дружище.
— Перестань, Андрюс, сам знаешь, что Уне не любит находиться в центре внимания. Она придет на выставку позднее. В сущности, чего она здесь не видела?
— Правильно, правильно,—согласился Скардис. — И все-таки, уважаемый, мог бы пригласить к столу Умбертаса и еще кое-кого. Деятели изобразительного искусства по такому случаю заказывают банкетный зал в ресторане первого разряда. С властями, с критиками. Говорят, это оказывает положительное влияние на оценивателей творчества.
Я усмехнулся:
— Будет такой зал, Андрюс, когда-нибудь будет. Но не для властей, не для критиков, а для друзей. Я думаю, что к признанию в искусстве надо идти не через знакомства, не по дороге, мощенной дружескими пирушками, если еще при жизни хочешь узнать, чего ты на самом деле стоишь как творец.
Скардис поднял рюмку коньяка и театрально чокнулся с моей, которую я не успел поднять. Он был взволнован.
— Слова настоящего художника, Людас. Пигмей этого не скажет. Я рад. В тебе пока еще сохранилось то, за что можно уважать и любить, дружище.
Я покраснел, ошеломленный похвалой Скардиса — искренней и неожиданной, — потому что лучше, чем кто-либо, знал, как скуп на доброе слово этот заживо хоронящий себя человек. Смотрел, растерянно уставившись на букет, и подушечками пальцев машинально гладил розу — да, да, ту самую розу, которую ты вручила мне.
— Людас, поздравляю!
— Молодец, Скирмонис!
— Железно, старик, показал, что можешь,—говорили знакомые, проходя мимо, а я только улыбался и кивал головой, слегка захмелев от первых рюмок
коньяка, а еще больше от запаха твоей алой розы, Вероника, и мне чертовски хотелось смеяться и петь. Я был счастлив.
— Ничего себе бабец, — сказал Скардис. Удивившись, я поднял на него глаза и увидел, что
мой Андрюс тоже улыбается, доброй, благословляющей жизнь улыбкой.
— Кто? — спросил я машинально, все еще не очнувшись от сладкого оцепенения.
— Ты ее не знаешь? Они с Даной Теличенене неразлучные подруги. Еще с института.
Наконец-то я догадался, что речь идет о женщине, подарившей мне розу.
— Знакомое лицо,—ответил я как мог равнодушнее. — Наверное, одна из тех почитательниц искусства, которые бегают на выставки, сами не понимая, что их толкает: жажда искусства или снобистское желание отдать дань моде.
— Не слишком ли ты строг к ней, дружище! Я-то думаю, что Вероника Суопене больше любит искусство, чем ее драгоценный супруг, хотя он живописец, а она всего лишь учительница.
— Робертас Суопис?
— Да, Робертас Суопис. Преподаватель художественного института, в скором будущем серьезный претендент на премию.
— Думаешь?
— Не сомневаюсь. У него все данные, чтобы положить себе в карман эти полторы тысячи: трудолюбив, со стандартным мышлением, достаточно труслив, чтобы можно было провозгласить его почти храбрецом, любит рисковать, но, даже убедившись, что добыча уже смердит падалью, не подойдет к ней ни на шаг, не зарядив ружья. О, этот человек далеко пойдет!
— Мало знаю его, — заметил я, решив, что незачем мне притворяться перед Скардисом: его насмешки над Суописом приятно потешили мое самолюбие, я даже был ему благодарен за это, хотя у меня и не было оснований не любить Суописа. — Здороваемся на улице. Правда, еще на собраниях встречаемся. Умеет выступать.
— Большой плюс в наши времена, дружище. Можешь быть умнее всех, но, если язык плохо подвешен, высоко не взлетишь. Суопене тоже складно поет. Правда, тут дело другое — женщина...
— И довольно симпатичная женщина, — поторопился я ответить, чтобы поддержать разговор на эту тему.
Скардис таинственно улыбнулся.
— Мазилка приобрел недурную вещь. Счастлив или воображает себя таковым. Однако не знаю, можно ли сказать то же самое о Суопене. Вряд ли женщина, которая мечтает о чужом муже, может любить своего и быть с ним счастлива.
Я вопросительно взглянул на Скардиса:
— Вроде не слышал, чтоб она позволяла себе больше, чем пристало замужней женщине.
Скардис наклонился ко мне через стол.
— Не будь идиотом. — Мое запястье пожала жаркая, сухая рука. — Никакой это не секрет, хотя Дана просила не болтать. Но женщин не поймешь, они любят делать секреты из того, что хотят растрезвонить. Так что облизнись, навостри уши и слушай: ты приглянулся Суопене. Из намеков Даны понял, что супруга живописца хотела бы, чтобы я ее с тобой познакомил. Уже полгода, как хочет, понял? А мне смешно. Нет уж, милая, раз хочешь запретного плода из райских кущ, приходи и срывай сама, без посредников; не переношу людей, особенно женщин, которые руководствуются принципом: поменьше усилий да побольше наслаждений. И вот не выдержали у бабы нервишки, шваркнула она тебе алую розу.
Странно, но меня не удивила тайна, которую разболтал Скардис. Как будто давно был к этому готов, знал, что иначе и быть не может. И все-таки в растерянности поднял графинчик, целясь в рюмку Скардиса, однако та оказалась только пригубленной.
— Не пьешь, а нюхаешь. Не узнаю тебя сегодня, Андрюс.
— Правда? — Он посмотрел на меня исподлобья: какой-то непривычно серьезный, сосредоточенный; помолодевшее, свежевыбритое лицо излучало невидимый свет, от которого становилось хорошо и чуть тревожно.—Ничего удивительного, Людас:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145