Никто не мог этого сделать, кроме Вероники. Она была первым человеком, сказавшим Суопису: у тебя талант, занимайся живописью. Поначалу он не поверил ей, однако все-таки бросил пединститут, решив, что в худшем случае сможет преподавать в средней школе рисование. Но Вероника без устали вдалбливала ему в голову одно и то же: ты умеешь, должен, можешь, Роби, нужна только настойчивость, выдержка, и работа, работа, работа... добьешься своего, вот увидишь, Парнас откроет перед тобой свои врата... слава, деньги, друзья... ты рожден для живописи и будешь локти кусать, если не используешь этот природный дар... В каждой его работе, даже самой неудачной, она находила нечто, подтверждающее его талант, прочившее ему карьеру незаурядного художника.
И он наконец поверил, что искусство — его судьба. Поначалу робко, не в силах привыкнуть к этой нескромной мысли, но все-таки поверил. Да, Вероника, пожалуй, права: институт закончен сравнительно неплохо, кроме того — больше, чем он надеялся, повезло
на выставке выпускников: его работы «по достоинству оценил зритель», как писал Негр-Вильпишюс в своем репортаже. Ведь с такими фактами, что ни говори, надо считаться...
Вероника ликовала («Разве не моя правда?») после каждой статейки, в которой упоминалась фамилия Суописа. А Суопис небрежно прятал улыбку, обуздывая появившееся тщеславие, а после ужина, еще раз прочитав то место, где упоминалась его фамилия, и подсчитав строки, которые посвятил ему критик, аккуратно вырезал и вклеивал в пухлую тетрадь, которая пока еще не имела названия, упрекая себя: нескромно это и вообще ни к чему. Но тут же оправдывался: не для утоления тщеславия это, а для пользы дела; художник должен знать и изредка напоминать себе, как оценивают его плюсы и минусы. Однако сам редко открывал эту тетрадь, чтобы «напомнить себе»; а если уж открывал, то только чтоб почитать вырезки, где перечислялись одни плюсы.
Напряженная работа за мольбертом, долгое время бывшая для него истинной мукой, понемногу становилась совсем сносной, а однажды, написав довольно удачный пейзаж, он испытал даже нечто похожее на удовольствие. Он не мог сказать, когда произошел этот перелом, однако еще тем летом, перед творческой командировкой в Грузию, холодок пробегал по сердцу при мысли, что завтра снова придется взять в руки кисть. Нет, работа живописца не приносила ему ни малейшей радости. В разговорах с коллегами и в аудитории института он тоже применял такие термины, как «вдохновение», «творческий настрой», но, увы, на деле не знал, что они означают. Даже Веронике он не смел признаться, что не пережил ни одного мгновенья, которое мог бы назвать вдохновением. Иногда писалось вроде легче, он как бы освобождался от ощущения насилия над собой, в груди становилось просторнее, светлей, словно после долгого заточения в тесном непроветриваемом помещении он глотнул чистого воздуха. Но такие подъемы и спады самочувствия бывают при каждой работе.
Однажды он разговорился об этом с коротко знакомым профессором института. Конечно, не впутывая себя, а в общих чертах: дескать, существуют художники, которые доживают до седин, не испытав творческой радости.
Профессор поначалу вроде бы засомневался в этом, но по небольшом раздумье согласился, отгородившись философским выводом: по сути дела так, потому что путь художника — это путь человека, который обрек себя на вечную каторгу: рабский труд, разочарования, неблагодарность толпы — вот постоянные спутники художника, которые безжалостно хлещут его со всех сторон; если нами изредка и овладевает чувство, именуемое творческой радостью, то оно всего лишь иллюзия, которую подчас создаем мы сами, чтобы оправдать свою голгофу.
Такое объяснение коллеги Суопис впитал, как изнывающая от засухи земля каплю росы. Его перестали донимать неприятные мысли, ведущие к рассуждениям о проблеме талантливости, — оказывается, он не по ошибке попал в ряды вдохновленных богами, это подтверждают и знатоки искусства. Вероника была права, когда говорила, что талант — не что иное, как девяносто девять процентов работы. Поразительная проницательность! «Если я состоялся как художник, то общество прежде всего должно быть обязано этой необыкновенной женщине».
В тот день, когда ясное небо жизни Суописа омрачили первые тучки, вскоре вызвавшие неожиданную бурю, которая все смела на своем пути, у Вероники не было уроков, в институте лекции начинались в десять, и они могли полежать подольше. Физическая близость обоих настраивала приподнято на весь день, так что после завтрака Суопис уехал на работу в особенно хорошем настроении, ощущая во всем теле удивительный избыток сил. Поцелуй Вероники, когда она провожала его в дверь, был ласковым, волнующе теплым, как никогда, а кокетливо прищуренные глаза лучились преданностью и любовью.
За пять минут до начала лекции Суопис уже поднимался по лестнице художественного института. Минуту потеряет в деканате, пожмет руку коллегам, бросит взгляд в зеркало, и потопали в аудиторию. С точностью до секунды, как идеально отрегулированные часы. Уважающий себя человек, да еще наставник молодежи, обязан быть пунктуален.
Аудитория не набита до отказа, но нельзя сказать, что собравшиеся творить юнцы игнорируют своего преподавателя. Его ценят за содержательные лекции («не полный зануда»), может, даже уважают, но, увы, не любят, как и большинство представителей этой профессии, которые стараются выглядеть степенными и серьезными, полагая, что такой педагогический стиль на пользу авторитету.
После лекции — вопросы. Приходят и записки. Среди серьезных попадаются и такие, которые вслух не прочтешь, — приходится швырять в мусорный ящик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145