— Каждый делает по своим возможностям... Робертас.
— Искусство надо создавать, а не делать, Инга.
— Ага, тут вы правы, Робертас. Но для меня важнее не художник, а человек.
— Значит, я... На самом деле, как ты безжалостно откровенна, Инга! Но не забывай, у меня тоже есть веские аргументы для защиты. Вот один из них: в истории мирового искусства немало примеров, когда художника не понимали и не ценили современники, когда истинное признание приходило спустя несколько десятилетий, иногда даже сотен лет...— Суопис лукаво улыбается. Из-под прищуренных век он видит Ингу как в тумане. Хочет открыть глаза, но не может.
— В вашем творчестве нет недоступного пониманию, Робертас. Все как на ладони. Кругло, отшлифовано, изящно. Никаких тайн. Разве за работой ты не чувствовал, что не создаешь, а копируешь по памяти кем-то уже созданное раньше?
— Копирую... М-да-а... Копирую... На ладони — — кругло — — отшлифовано — — — — изящно — — — — созданное другими. Никаких секретов — — — — Все на поверхности
_ _ _ _ Все все все — — — — — Никаких секретов — — — — — — — Копирую
______ Копирую — — — — —
— Робертас... Уже второй час. Разве тут место спать? — шепчет Вероника, наклонившись к Суопису в одной ночной сорочке и ласково тормоша его за плечо.— Иди как человек в постель.
Суопис поднимает тяжелую голову с открытой
книги, встает, придерживаемый за локоть цепкими
женскими руками, но глаза его еще полузакрыты.
— Инга... Инга...—шепчет, обнимая обмякшими
руками Веронику.
11
Сейчас, когда с последней встречи с Вероникой прошло почти три недели, Скирмонису уже ясно, что было главной причиной, побудившей его открыть всю правду Суопису. За ночь, проведенную со Стундисом в мастерской, он убедил себя: между ним и Вероникой все кончено, и пускай она катится к чертовой матери. Итак, он решился на этот неприятный шаг, осознавая (пускай туманно, но все-таки осознавая), что его признание Суопису будет иметь кардинальные последствия, которые наконец помогут распутать весь этот клубок в отношениях Суописа — Вероники, а также Вероники и его, Скирмониса.
Вчера поздним вечером, вернувшись из города с разгоряченной коньяком головой, на подзеркальнике в прихожей обнаружил письмо. Взял белый пухлый конверт. Повеяло чем-то знакомым...
Адрес отпечатан на машинке. В конверте наверняка тоже машинопись. Да, да, осторожность, весьма характерная для Вероники.
После столь продолжительного его молчания (и этой исповеди Суопису) вряд ли можно было надеяться, что в конверте — извинения и сладкие любовные признания, но Скирмонис все-таки решил: она сожалеет, просит простить ее, предлагает увидеться. И что он сможет ответить на такое письмо? «Я устал от игры, что ты навязала мне, Вероника. Будь здорова и счастлива...»
Скирмонис, словно обжегшись, швырнул письмо обратно на подзеркальник. Другой рукой машинально нажал на выключатель, не понимая, почему это делает. Минутку стоял в темноте, охваченный тоскливым чувством одиночества, и тупо глядел на белую полоску света на полу, пока наконец до него не дошло, что это дверь в комнату Уне, в их общую
спальню. Значит, она еще не спит. Видно, читает книгу, как раньше оба читали в постели, пока не одолевал сон. Теперь кровать рядом с ней пустует. Да что он!.. Нет там никакой кровати, он же ее разобрал и вынес в кладовку.
Вот так, даже не договариваясь, поделили комнаты. Гостиной пользовались оба и лишь в редких случаях по отдельности: когда кто-нибудь из знакомых заходил к Уне и Скирмонис был дома, он старался испариться, а если к нему заявлялись гости, Уне поступала так же. Но чаще оба вместе сидели за кофейком, — обычно приходили общие знакомые. Хлебали эту бурую жидкость (к ней рюмку-другую чего-нибудь покрепче), благопристойно беседовали, обмениваясь с Уне обязательными улыбками, взглядами, изображая безоблачное семейное счастье. Уходя, гости уносили с собой их улыбки, усталые взгляды разведенных супругов, запирали их губы на невидимый замок. На кухне гремела посуда, лилась из крана вода... Скоро Уне пойдет в ванную, оттуда — в спальню. Часом позже Скирмонис тоже отправится в ванную, и стена между комнатами разделит их на всю ночь — ночь тревожного сна и мучительных мыслей. Утром он постарается уйти, пока Уне не встала, чтобы поскорей убежать от ее близости, но даже за завтраком, когда он в одиночестве будет пить свой стакан чая с бутербродом, тень Уне будет витать возле него. Вот пустой стул, на котором она обычно сидит за завтраком... Накрытый с вечера стол, тарелка, чашка, бумажная салфетка на столе около ее места... Термос с кипятком... В припадке ярости он может вылить его, но вечером, перед тем как идти спать, она снова вскипятит чай. И кровать постелит, если он забудет, и болтающуюся пуговицу прикрепит, и костюм отнесет в химчистку... Все она старается делать, как и раньше, хоть никто ее об этом не просит. Его возмущает, выводит из себя такая ее услужливость. Как-то сказал ей, что у него тоже есть руки, а чего не сумеет сделать, попросит соседскую домработницу. Уне посмотрела ему прямо в глаза и глуховатым, чуть дрожащим голосом объяснила, что с того дня, как между ними прекратились супружеские отношения, она в этом доме стала посторонней; а поскольку она живет на его средства, то, пока не найдет работу, испытывает необходимость хоть как-то оправдывать расходы, помогая ему как домохозяйка Может, это поза? Нет, в ее голосе ни крупицы игры. Ни мелодраматического тона униженной женщины, ни скрытого плача, взывающего к совести Скирмониса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145