А завтра суббота, знаменитый день деревенских колбас. Слов нет, это ее звонок. Но какого черта положила трубку? Да... А какого черта он выходит утром пораньше — чтоб ее не встретить?..
Снова звонок. Странно, но и на этот раз он предчувствовал, что зазвонит.
— Привет, старик. Это Скардис. Поморщился с досадой. Хоть возьми и швырни
трубку. Старый пьянчуга! Видно, рублик понадобился.
— Ты? Привет, Андрюс. Как живешь-можешь?
— Держусь. Приятно слышать твой голос, Людас. Жив, значит. А я-то не мог никак дозвониться и подумал, что тебя инфаркт уложил, — раздается на том конце провода.
— Сегодня у меня ярмарка, целое утро пробегал по хозяйству. Мог Уне позвонить.
— Жене друга? Нет, приятель, это против моих принципов.
— Подумать только, какой принципиальный,— иронически улыбается в трубку Скирмонис. — Давно ли так?
— С тех пор, как убедился, чего стоят женщины. Послушай, Людас, не найдется ли у тебя пяти свободных минут, хочется тебя увидеть...
— Соскучился? Увы, не смогу обрадовать: при себе только неполный рубль.
Несколько секунд слышно тяжелое дыхание. Скир-монису уже стыдно, что соврал, стыдно за неожиданно сорвавшуюся грубость.
— Да нет, дело не в рубле, на сей раз ты ошибся. — Голос Скардиса звенит ликующе. — Прости, не хотел тебе мешать, но не всегда удается поступать так, чтоб всем было удобно. Скажи, где можем встретиться?
— Горит? — Голос Скирмониса становится ласковее.
— Смотря для кого. Мы с тобой, скажем, можем ждать этого свидания до скончания дней своих, черт не возьмет — похоронят с речами и жестяными венками, но есть люди, которые хотели бы...
— Ну ладно,—нетерпеливо прерывает Скирмо-нис— Что тут по телефону философию разводить. Загляни ко мне в мастерскую.
— Лучше бы где-нибудь на улице... В твоем склепе я чувствую себя придворным шутом в гробу его величества.
— Тогда катись к черту! — обижается Скирмонис.
— Ладно уж, жди. Загляну.
5
Андрюс Скардис принадлежал к тому поколению писателей, которое пришло в литературу сразу после войны, принеся с собой наивную, едва ли не фанатичную веру в завтрашний день, который вскоре не одному урезал крылья, слишком длинные для полетов тех лег. Даже самые сдержанные критики пророчили ему (конечно, в частных беседах) большое будущее, не чая, что близок час, когда они, рядовые бойцы армии оценивания творчества, услышат звуки фанфар, призывающие надавать оплеух первому сборнику поэзии Андрюса Скардиса: декаденство, эстетство, кому нужны стихи, баламутящие душу человека? Хватит душистых цветочков и любви! Ныне должна царить лишь классовая ненависть!
Никто не удивился (в те времена было возможно самое невероятное), что едва родившийся лирик был задушен теми самыми руками, которые еще так недавно гладили его талантливую головку.
Какое-то время продолжалась загадочная тишина. Потом, ко всеобщему удивлению, Скардис сочинил пьесу для провинциального театра, но должно было пройти два года, пока зрители увидели ее на сцене. А потом, как говорили злые языки, Скардис разразился творческим поносом: каждый год по книге — сборник стихов или пьеса. «Бедняга, совсем исписался»,— бормотали зрители, зевая на его спектаклях., а молодежь, перелистав новую поэтическую книжку Скардиса, потешалась над будущими отзывами критики: «Боевой... Пронизанный... Мобилизующий... Неповторимый... Зажигающий...»
Перегорел? А может, исчерпал себя? Никто не знает почему, но Скардис молчит уже второе десятилетие. Ни одной книги или стихотворения в печати, даже намека на то, чтоб писать что-нибудь. Правда, по пьяному делу иногда хвастался приятелям, что решил перейти на прозу, что «делает» роман («Наконец-то дождались времен, когда можно написать нечто похожее на книгу»), но эти его речи многие считали мыльным пузырем, хотя хорошо информированные люди и утверждали, что такой роман действительно был положен на стол в издательстве, только никому не довелось его прочитать, кроме самого главного — товарища Дичпетриса, который сунул рукопись в ящик за семью замками: серьезные идейные изъяны. Итак, приход Скардиса в прозу пока еще весьма спорен, его фамилию мы встречаем лишь на титульных страницах переводных книг, и, кажется, никто не переживает из-за этого. Жизнь идет своим чередом, хотя бывший поэт и драматург не желает этого признавать. Я сижу в вагончике канатной дороги над рекой, говорит он, и поплевываю в стремнину; иногда случается нечаянно попасть и в приятеля; извиняюсь, ведь не я выдумал земное притяжение? Однако сам Скардис старается убедить других, что на него это притяжение не влияет — ведь наукой доказано, что существует невесомость,—и, дабы обосновать свое исключительное положение, один квартал в году работает как лошадь, а другой — шляется целыми днями, попивая водку и с высот своей философии верша суд над паскудно устроенным миром. Один остроумный столичный газетчик, прозванный Негром, составил календарь Скардиса, по которому его год складывается из шести месяцев и делится на два периода: сев и косовицу.
Последняя, исходя из определенных факторов, разделена на три этапа примерно по тридцать дней, что почти соответствует календарным месяцам. В первый такой месяц косовицы или уборки урожая нос Скардиса синеет до половины, движения становятся неестественно оживленными, каждая клетка тела излучает такое количество оптимизма, что, если превратить его в электрический ток, можно было бы осветить половину Вильнюса, по выражению Негра. Из словаря почти исчезают глаголы несовершенного вида, различные демократические вставные словечки («.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145