— Ты же знаешь, что я не веду конспектов.— Суопис снял очки, и, уставившись близорукими глазами перед собой, принялся вытирать стекла кусочком замши. — В прошлое воскресенье меня остановил Людас Скирмонис, у нас с ним был серьезный разговор. Не хотел тебе этого говорить, но раз уж ты зашла... Да, ты, пожалуй, права: нам надо поговорить. Серьезно и начистоту. Хоть раз в жизни.
Вероника кивнула.
— Наверно, чувствуешь, о чем мы могли говорить со Скирмонисом?
— Нет.—Несколько мгновений она молчала, пытаясь справиться с волнением. — Даже не догадываюсь. Поэтому попрошу говорить прямо, без обиняков.
Суопис раздраженно отмахнулся.
— Не так давно я еще тебя любил, Вероника. Не так давно...—говорил он, то налегая грудью на письменный стол, то снова откидываясь на стуле и близоруко глядя в потолок.— С тобой нелегко, но ради любви я все мог тебе простить; мне было хорошо, Вероника, с тобой, я был счастлив. Теперь, когда все выяснилось, мне стыдно за свою слепоту: пятнадцать лет прожить с женщиной, которая обманывает, и всего этого не замечать... Просто не верится, что в жизни бывает такое.
— А за что я должна была перед тобой на коленях ползать? — насмешливо спросила Вероника.—Кем ты тогда был? Неотесанным деревенским пареньком, сырой глиной, из которой не каждый вылепит то, что нужно. Меня просто тошнило, когда я видела, как ты водишь за мной взглядом, принимая за чистую монету все, что я ни говорила. Откуда ты знаешь, может, я вышла за тебя из жалости?
— Нет, — жестко отрубил Суопис, и Вероника уловила в его глазах нескрываемую ненависть.— Ты разочаровалась в Витаутасе Станейке.
— Ну и ну! Это не справочная ли товарища Скирмониса?
— Не совсем. Скирмонис меня только навел на мысль, и я уже не мог от нее отвязаться. М-да-а... Может, я и впрямь поступил бестактно, но после того, как всплыло все твое вранье, я не могу верить ни единому твоему слову. И вот наконец позавчера я решился зайти к профессору Станейке. Вспомнил свои студенческие годы, как он за тобой ухаживал — да, да, не удивляйся, посмел! — и попросил его быть совершенно откровенным...
Вероника вместе с креслом отодвинулась от стола.
— Какая мерзость! — воскликнула она, закрывая руками глаза. — Никогда бы не подумала, что ты можешь быть такой сволочью. Ужас!
— Я должен был узнать всю правду до конца, Вероника. До конца!
— Сволочь ты... Сволочь...
— Наверное, поначалу и профессор так подумал, не хотел вдаваться в подробности, но потом он меня понял. — Суопис молчит, широкими ладонями пахаря взявшись за голову; выражение лица у него такое, словно внезапно накатила нечеловеческая боль, справиться с которой почти невозможно.— Зачем тебе все это было нужно, Вероника? Зачем? Не понимаю, какого черта ты изображала из себя девственницу...
— Изображала... Думаешь, сумела бы изобразить, если б на твоем месте был не ослепший осел, а настоящий мужчина? — Вероника желчно рассмеялась.
— М-да-а... я был последним дураком. И по твоей милости: таким меня сделала любовь. Слепым и глухим ко всему, кроме твоей лжи, которую всегда и везде я принимал за чистую монету. Но я тебе могу простить... что отдалась другому... ласки... поцелуи... все это паскудное предательство, так называемую физическую измену... да, могу... Само собой разумеется, это невероятно трудно, вряд ли есть такой мужчина в мире, который согласен делить любимую женщину с другим, но я готов простить, Вероника.
— А чем оно, это прощение, может еще помочь? — негромко говорит Вероника, стараясь не уронить достоинства. — Я попалась в эту ловушку не из пустого любопытства. Я любила Витаутаса Станейку, потом Людаса Скирмониса. Люблю!
— М-да-а...— Суопис долго молчит, щупая дрожащими пальцами очки, пока не надевает их. — Разумеется, ничем не поможет. Нельзя уже помочь. Я так сказал, чтобы ты поняла: все могу тебе простить, только не душевное предательство. Я тебя любил чисто, как младенец, а ты отплатила мне за это ложью, лицемерием... Знаю, ни одна жена не придет к своему мужу и не признается: у меня любовник. Но какого черта надо было за меня выходить, если не любила? А потом, вернувшись из чужой постели, шептать на ухо «люблю»? Разве можно когда-нибудь забыть и простить такое издевательство?
— А я и не умоляю прощать.— Вероника закидывает ногу на ногу, зажмуривается, удобнее устраиваясь в кресле, и рисует пальцем кружочки на обнаженном колене, которое вместе с кружевами рубашки высунулось из-под распахнувшегося халата.—Это бессмысленно, поскольку еще неизвестно, кто у кого в долгу. Что ж, не буду отрицать: в каком-то смысле я перед тобой виновата. Но ведь никто не станет спорить: я сделала все, что могла, для твоего блага, чтоб ты стал человеком. Если бы не я, ты наверняка торчал бы сейчас в какой-нибудь захолустной школе; в лучшем случае — пробился бы в преподаватели пединститута, и сегодня никто бы тебя не знал как живописца, фамилия которого уже не новость для редакторов газет и журналов.
— Только для редакторов. Что ж, в этом ты права. Редакторы меня знают. Критики, коллеги-художники, наконец, мои студенты. И директор Дворца выставок. Конечно, эти люди знают Робертаса Суописа. А как с широкой публикой? Разумеется, мимо моих картин прошла не одна тысяча человек. Но я не слышал, чтоб хоть одно мое полотно приковало чье-нибудь внимание, взволновало. Нет, Вероника, мне не стоит благодарить тебя за то, что ты толкнула меня к искусству. Я не художник. Живописец — да, но не художник. Истинное мое призвание — педагогика, это было ясно еще перед окончанием средней школы. Увы... Нет, не бойся, я не думаю тебя в этом обвинять, сам должен был быть тверже, больше доверять здравому чутью, рассудку, а не чужим советам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145