Словно молния черную ночь, меня пронзил ослепительный свет, и я увидел свое будущее, которое до той поры представлял как в тумане. Я мечтал стать скульптором, стремился к этому, но часто меня одолевали сомнения, в этом ли мое призвание. Искусство — да! Склоняю голову перед искусством, меня пленяет и манит неразгаданная тайна творчества. В конце концов, это моя профессия. Но разве нельзя изменить ей, занявшись другим, не менее, а может, даже более полезным для общества делом? Итак, я все еще колебался, для меня было неясно, действительно ли скульптура та стихия, которой я отдам всю свою жизнь. Но сейчас, проспав без единого сновидения до вечера в своем гробу и глядя на крышку его — сводчатый потолок, я понял, что решение созрело. Окончательное и бесповоротное, до гробовой доски. Никогда я еще не чувствовал такой веры в свое призвание, в свой талант, как в те часы размышлений. Я как бы стоял перед несгораемым шкафом — самим собой (прости за неудачное сравнение), в котором лежат всевозможные ценности; брал их в руки и клал назад, дивясь своему богатству. И моя цель стала ясной как никогда: резец и камень! Никаких компромиссов! Все для скульптуры! Конечно, какое-нибудь другое ремесло отрезало бы для меня более толстый, жирнее намазанный ломоть хлеба, но я стану презирать себя, если ради жирного куска и мягкой постели полностью не использую те возможности, которые даны мне от природы. Не могу утверждать, что я возненавидел людей, которые пропускают через жернова произведения искусства, задумав из этой муки выпечь пироги. Наверное, в ту пору я их презирал и, конечно, жалел. Но я не винил их: во все времена были и будут разрушители. Это один из законов природы, по-видимому необходимый для соблюдения равновесия. А мне не остается ничего другого, как примириться с фактом, что мое призвание — не разрушение, а созидание. Творец! Сейчас это слово совершенно по-новому отозвалось в моей душе: я услышал в нем гордость, ответственность человека перед обществом, перед своей совестью. И обжигающий стыд за тех, которые проходят, оставляя за собой черную землю. Стыд и вопль раненой души. «Это твоя двуногая порода. Человек! Ты за него в ответе. Следуй за ним по пятам и закладывай в опустошенную им почву семена прекрасного. Только у искусства столько врагов. Ты более чем друг ему, ты — солдат его армии. Сражайся!»
Это, как священная клятва, навсегда запечатлелось в сознании студента третьекурсника. Да, произведение искусства можно стереть в порошок, укрыть от глаз людских, притворившись, что его и в помине не было, но нельзя уничтожить само искусство. То, что создано на века, и проживет эти века, не спрашивая разрешения у своих могильщиков.
Примерно это скажу я себе и несколько лет спустя, продолжая диалог с самим собой и сохраняя верность своим принципам, которые сформировались еще на первых курсах художественного института.
Если бы не Хеля, я бы чувствовал себя счастливым человеком: дорога ясна, знаю, чего стою (хотя бы вообразил, что знаю), вперед к цели! Но Хеля постоянно напоминала о себе. Я давно уже работал над скульптурой «Прачка», которую собирался представить как дипломную работу; приятели восхищались ею, хвалили, считая уже завершенной, а я не мог взглянуть на нее. И не потому, что разочаровался, — напротив, она была дорога мне, я любил ее, как мать своего первенца, верил, что создаю совершенство, какое только до-
ступно резцу зеленого студента. Но под мешковиной скрывалось душераздирающее воспоминание о недалеком счастливом прошлом. Серебристая излучина Не-рис в жарких лучах летнего солнца... Крик белокрылых чаек... Мостки... И опустившаяся на колени девушка со скупой улыбкой на задумчивом лице. Ее губы, глаза... Ах, пускай все исчезнет, как сон! Я ведь не сплю, я живу, живу и должен жить — мне нужна явь. Нет, это произведение никогда не увидит света дня. Это похороненное навеки прошлое. Бессмысленно поднимать его из могилы. Иногда в минуты творческого подъема, когда я работал в мастерских института, где стояла незавершенная скульптура, меня подмывало открыть ее и окинуть свежим взглядом, оценить. Но каждый раз я отходил в сторону, отброшенный волной ярости, испугавшись, что совершу нечто такое, над чем долго будут смеяться завистливые коллеги. Да, бывали такие мгновения, когда я хотел наброситься на эту скульптуру с молотом: воспоминания о Хеле не тускнели, они приносили боль, как рана, которую невидимая рука посыпает солью, и не было ни малейшей надежды, что время залечит ее. Я ненавидел Хелю. Ненавидел и все-таки любил, как никого еще в своей жизни,—любил и ненавидел.
Скардис смеялся:
— Да не будь ты тряпкой, плюнь на эту беглянку. Девок миллионы. Думаешь, она лучше всех?
Я чуть было не вышиб этому цинику зубы. Обругал его, не выбирая выражений, он ответил мне тем же, но вскоре мы помирились, и я согласился сходить вечером к его знакомым, на именины одной девушки, где будет «идеальная обстановка рассеяться таким идиотским рабам любви, как осел Скирмонис». Там я познакомился с Алдой, которая спустя два года стала женой Скардиса, и впервые увидел Уне. Она сразу понравилась мне: ее нельзя было назвать особенно красивой, но каждый признал бы, что она привлекательна. Когда гости поредели, й я встал, чтобы уходить, оказалось, что Скардис куда-то исчез с Алдой, а для меня постелена кровать в соседней комнате. Я стал возражать — неудобно, мол, с моей стороны не проводить Уне домой, — но радушные хозяева сказали, что Уне никуда не пойдет в такую противную погоду (на дворе и впрямь бушевала метель), а если мне не нравится их крыша, что ж, милости просим, до бли-
жайшей остановки автобуса всего лишь полкилометра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145