Хоть и улыбнулась несколько подозрительно, но еще раз повторила способ применения: растворить таблетку в ведре бульона, залить этим бульоном отварной рис или лапшу и подать мышам. Десять тысяч смертей гарантировано. Такая таблетка призовет ко мне смерть за две секунды, маэстро. Аминь. Прощайте. Не поминайте лихом несчастного актера комедийного плана. Бум, бум, бум!
Бесконечно уважающий и ценящий Вас
Аурелиюс Стундис. Р. 8.
Раза три прочитал адресованное Вам письмо, дабы убедиться в том, что не наплел чепухи. Вроде чего-то и не хватает. Кроме того, я слишком часто бумкаю.
Но это влияние персонажа пьесы, которого мне предстояло сыграть на скорой премьере, но сейчас я, как и он, шагаю в могилу. Да и с моими ушами в последнее время что-то творится: время от времени в них раздается бумканье, что я нечаянно и зафиксировал в письме. Бум, бум, бум...
Только сложив письмо и сунув в конверт, я спохватился, что о многом не написал, так что моя решимость порвать все узы с этим светом, глубокоуваж. тов. Скирмонис, может показаться недостаточно мотивированной. Тем паче если из беспорядочного моего рассказа Вы не поняли, что вчера Градовский переехал на новую квартиру, кооперативную, жирной взяткой на целый год ускорив эту операцию. А Донге умчалась вместе с ним. Все произошло в последнюю минуту, и так неожиданно, что мы с Ядвигой почувствовали себя как во сне. Я сам, лопаясь от радости, помог перетаскать в грузовик мебель, узлы и прочую утварь. Осталась лишь какая-то мелочь. А вчера они с Ядвигой приехали на своей легковушке за этими мелочами и тут лее поцапались до драки. Черт знает, кто первый завелся, но даю голову на отсечение, что Градовскому этот конфликт был нужен позарез. Он пнул свою бабу ногой в зад, па ему — скалкой по голове. Ежи, как всегда в случаях, выскочил в дверь, вниз по лестнице, и — в автомобиль. А там уже сидела Данге... Бум, бум, бум...
Так оба и удрали, маэстро. Суд, объяснять нечего, наведет порядок, однако покамест Ядвига сидит в пустой замусоренной комнате с детьми и плачет. Чтоб им было на чем спать, я вынул матрац из своей двуспальной кровати, а сам, подстелив старое пальто, растянулся на полу. Вы заметили, что сейчас лунные ночи и ясная погода? Кровать зияла до утра посреди комнаты, как могила, а я, не отрывая обезумевших глаз, смотрел на нее и думал, думал... Правильнее будет сказать, не сам думал, а какая-то невидимая мясорубка проталкивала мысли, будто фарш, в застывший мозг, проявляя там когда-то снятый материал и располагая фотографии в таком порядке, что у меня нет теперь иного выхода, как побыстрее покинуть сию юдоль слез. Какое унижение, какой позор! Не знаю, может ли злейший враг так жестоко надругаться над человеком, как надругалась надо мной женщина, которую я рабски любил! Разве смогу я после всего этого посмотреть
людям в глаза? Уважать — нет, это уже слишком — хоть бы терпеть себя, высмеянного, оплеванного, выставленного последним идиотом? Нет, нет, маэстро, я не вижу никакого смысла жить! Могу примириться с утраченной любовью, с изменами, убедив себя, что этого нет, но закрыть глаза на предательство, презрение, издевку... Да что Вы, это уж слишком для Аурелиюса Стундиса. Не суть важно, что он актер комедийного плана, ничтожество на сцене жизни, но пока он еще не потерял уважения к себе и знает цену человеческому достоинству.
Теперь-то уж Вы наверняка поняли, уваж. тов. Скирмонис, что мое решение серьезно и всесторонне обосновано. Нет иного пути, кроме этой таблетки мощностью в десять тысяч мышей. Таблетка и только таблетка! Сейчас опущу письмо в почтовый ящик, висящий у двери нашего дома, и, поднявшись в свою комнату по мерзкой скрипящей лестнице — последние аккорды предсмертной музыки, — проглочу этот эликсир вечного покоя, дабы покончить с горестями сей юдоли слез.
Еще раз Ваш А. С.
Скирмонис засовывает помятые листки в конверт, но тут же снова листает их и перечитывает. «Бум. бум, бум...» Пьян или спятил? Нет, почерк трезвого человека. Трезвого и принявшего твердое решение, хотя тон иронический, местами даже легковесный. Таким уж был Стундис, насмешливо называвший себя актером комедийного плана: своими ужимками комик, а в глубине души неизлечимый трагик. Надо бы позвонить в театр. Но какой смысл? Даже если захочешь попрощаться, не успеешь — письмо написано четыре дня назад. Вот тебе и жизнь: молодой, талантливый, а кончил так глупо, что не успел даже некролога заслужить. Но чего еще можно было ждать после такой психической травмы? Свести последние счеты с жизнью или остаться душевным паралитиком. Правда, есть люди, которые выпрямляются и после более тяжких потрясений, эти потрясения даже еще сильнее закаляют их; увы, Стундис, оказывается, далек от подобной твердости... «Бум, бум. бум...» Да, раз уж у тебя в мозгу бумкает, когда ты пишешь такие никому не нужные исповеди... пожалуй, лучший выход — уйти с арены жизни.
Скирмонис мучительно морщится, устыдившись последней своей мысли. Чувствует себя ужасно неудобно на своем венском стуле за письменным столом — словно какой-то взвешивающий чужие поступки чиновник. И все-таки какая малость иногда нужна, чтобы судьба повернула человека по другому руслу. Если б на его пути не подвернулась Данге... или если бы не толкался с Градовским в этом коммунальном скворешнике... Даже если бы толкался, но съехал раньше, как сам пишет... Или Градовские перебрались бы на новую квартиру... Много этих «если», и среди них одно, пожалуй, самое главное: если бы товарищ Тялкша...
Скирмонис сует письмо в карман пиджака, медленно, как во сне, встает со стула: да, если бы товарищ Тялкша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145