— Не надо говорить так, тетушка. Вы молодая, пересилите болезнь. А когда Аницетас окончит университет и станет врачом, вы сами будете удивляться, как могли думать о смерти.
Мать улыбалась грустной улыбкой. В свете лампы поблескивали холодные спицы, а в глазах женщины блестели слезы благодарности.
~- Чистая душа...— шептала женщина.— Сам ангел устами твоими говорит. Но уж не воскресить меня, не воскресить...
Увидев Аницетаса, Виле объяснила, что пришла навестить его мать. Она сама не знала, почему солгала, а так как она не привыкла лгать, то Аницетас тут же это заметил.
— Мы хорошо поговорили,—сказала мать.
— Давно ты тут, Виле?
— Добрых полчаса. Скоро уже девять. Надо торопиться, а то еще попадусь инспектору в лапы.
— Я был у Габренаса. Не знал, что ты ждешь — пришел бы раньше.
— Я на минуточку. — Виле встала, чтобы попрощаться. Уши у нее горели.— Я хотела про завтрашний урок у тебя спросить.
— Хорошо,—прервал Аницетас. — Зайдем ко мне — поговорим.
В комнате Аницетаса стоял четырехугольный столик, в углу — этажерка с книгами; к стене, разделяющей комнаты, прижался старый залатанный диванчик с торчащими пружинами.
Аницетас чиркнул спичкой.
— Немного странно, что в век электричества некоторые упрямцы не желают отказаться от керосиновой лампы, — пошутил он, зажигая висящую над столом лампу. — Господин Сикорскис объяснит это консервативностью литовцев, я же — ценой на электричество: на керосин нам хватает десяти центов в вечер, а за электричество пришлось бы заплатить по крайней мере пол-лита.
Виле ничего не ответила. Аницетас выровнял фитиль и обернулся. Виле стояла у диванчика, повернувшись лицом к стене. Ее плечи судорожно вздрагивали.
Аницетас подошел к девушке, несмело дотронулся до ее плеча.
— Что с тобой, Виле?
Она пробормотала что-то, но Аницетас не понял. Он закрыл дверь и снова подошел к ней.
— Не надо плакать, Виле. — Он до того смутился, что просто не знал, что предпринять.— Успокойся. Все будет хорошо. Я тебе помогу. Скажи только, кто тебя обидел. Я никому не дам тебя обижать...
Она тряхнула головой.
— Нет, нет... Меня никто не обидел. Никто... Аницетас смутился еще больше.
— Что же тогда?
Она вдруг обернулась. Большие глаза глядели прямо, по щекам катились тяжелые прозрачные слезы.
— Ты слышал? — спросила она, всхлипывая.— Ронкиса из Рикантай посадили в тюрьму...
Аницетас вздрогнул.
— Не слышал, — солгал он, избегая глубокого взгляда черных глаз.—А кто он тебе? Родственник? Друг? Сосед? — спросил он почти грубо.
— Он отчим Бенюса...
— И потому ты плачешь? Виле упала на диванчик.
— Его выдали, — прошептала она. — Сегодня вечером у нас был сбор. Его выдал...
Аницетас окаменел.
— Кто выдал? — спросил он не своим голосом. Он снова верил Виле, и теперь ему было стыдно, что минуту назад он плохо подумал о ней.
— Я не верю, — шептала Виле.— Он один не мог. Его подбили...
— Кого это, Виле, кого? — Аницетас сел рядом с девушкой на диванчик. Его знобило.
Тогда Виле, путаясь и запинаясь, рассказала ему про сбор скаутов.
— Ты добрый и справедливый, Аницетас, — закончила она умоляющим голосом. — Ты знаешь Бенюса дольше, чем я. Ведь вы одно время дружили...
— Мне кажется, настоящими друзьями мы никогда не были, — ответил Аницетас, потрясенный ее рассказом. — Во всяком случае он меня другом не считал.
— Это неважно, Аницетас. Ты все равно знаешь его лучше. Скажи, мог Бенюс так страшно поступить?
Аницетас не сразу ответил. Поначалу он удивился, потом его охватила страшная злость, наконец злость сменилась удовлетворением. Это было нехорошее, звериное торжество, ему самому было противно, но победить себя он не мог. Аницетас вспомнил упрек Дун-дулиса и с удовольствием подумал: «Конечно. Наконец выяснилось, к какой группе относятся жутау-тасы...»
Аницетас взял девушку за руку. Рука была обмякшая, бесчувственная. Он хотел утешить Виле, но был так рад ее разочарованию в Бенюсе, что для добрых чувств места не осталось.
— Да, Виле, — жестко сказал он. — Я думаю, он мог так поступить. Теперь от Бенюса всего можно ожидать.
— Аницетас...
— Мингайла без нужды не причислит его к лику святых. — Аницетас зло улыбнулся.—Конечно, тебе больно, но это так. Я уверен, что это так.
Виле сидела, уставившись в пол остекленевшим взглядом. Сломленная горем, несчастная.
— Это так, да, это так...—шептала она, раскачиваясь всем телом. — Почему же это так?
— Пожалуйста, Виле, не мучайся так. Бенюс одной твоей слезинки не стоит.
— Аницетас, Аницетас...
— Успокойся. — Аницетас гладил ее горячую, обмякшую руку и, как ни странно, чувствовал себя счастливым.
— Ронкис теперь заперт, как зверь в клетке. А ведь такой же человек, как все. Дома его ждут сын, жена. Когда они увидятся и увидятся ли? Ах, Аницетас, я никогда не думала, что люди могут быть такими жестокими и безжалостными!
— Люди вроде Мингайлы, — поправил Аницетас.
— Лицемерие, ужасное лицемерие! — застонала Виле. — На сборах нас учили опекать лесных зверьков, птиц, призывали любить природу, не топтать цветы, ветки не сломать без нужды. Нам говорили: «Вы друзья всему, что живет, что красиво, что служит человеку». И еще говорили: «Любите ближнего своего» А вот, оторвали от семьи человека. Не цветок сорвали, не деревце сломили, не птичке лапку перебили — человека съели! Ближнего своего! За это надо б скаута наказать, пристыдить, чтоб со стыда перед строем сгорел, а его хвалят, велят всем брать с него пример. Нет, это мне приснилось. Разбуди меня, Аницетас. Я не понимаю, ничего не понимаю...
— Зверьки, птички — только ширма, — медленно заговорил Аницетас, которого и обрадовали и удивили ее рассуждения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119