Виле одобрительно кивнула, но Аницетас понял, что она не поверила и мучается, не зная, как исправить ошибку, которой она не совершала
— Ты еще можешь получить те книжки, ну, помнишь? — неожиданно спросила она с виноватой улыбкой.
«Разве они тебя интересуют? Ты о них вспомнила только потому, что хочешь доставить мне удовольствие, божья ты коровка», — ответил было Аницетас, но сказал совсем другое.
— Постараюсь. Конечно, если ты говоришь серьезно. Теперь тебе можно смело доверять. Только уж будь так добра, не показывай их Бенюсу.
Она покраснела и деланно засмеялась.
— Ты же сказал, что мне можно доверять.
На следующий день, когда все разъезжались на каникулы, Аницетас сунул Виле потертую брошюрку без обложки.
Наконец сбылась мечта Аделаиды, она нашла почтенного и богатого мужа. Уже получено разрешение епископа, и через неделю барышня Ада станет госпожой Катенене. Она переедет в Скуоджяй и поселится в двухэтажном белом доме на рыночной площади,—ведь дом начальника полиции господина Казимераса Катенаса, словно солнце, освещает скромный центр местечка. Конечно, дом господина Казимераса не сравнить со старинным, хотя и не так удобно расположенным, зато величественным особняком отца. Только из-за этого дома и чина не стоило бы выходить замуж. Но у господина Казимераса большая усадьба и дядя-холостяк, после смерти которого племяннику достанется наследство в сто тысяч литов.
И все-таки Ада не чувствовала себя счастливой. Принца ее мечты, наделенного богатством и властью, природа обидела красотой. Да еще эта разница в возрасте ! Ну, разница куда ни шло: Казимерас крепок, не плюгав, никто не скажет, что ему перевалило за полсотни лет. Но лицо, боже мой, лицо... Глаза мутные, навыкате, носик крохотный, башмаком, подбородок похож на пятку, губы тонкие, заячьи редкие усы. Усы, конечно, можно сбрить, что и будет сделано, но от этого его отталкивающая внешность мало выигрывает. Какова ирония судьбы! Батрак Сальминисов Юрис — просто куколка. И ласковый, и нежный, и целует так, что дух захватывает... ну, просто хоть забудь все свои барские замашки. Ах, Юрис, Юрис... Почему ты не начальник полиции с полсотней гектаров земли? Почему все пятрасы, андрюсы, йонасы, винцентасы, которые меня ласкали, которым я бескорыстно отдавалась, почему они — простые батраки или крестьянские сыны, а не племянники богатого дяди? Почему их не ждет наследство в сто тысяч литов?
Ада глубоко вздохнула и, отойдя от рояля, направилась к окну. На скамейке против окна сидели четверо юношей и оживленно болтали. Со второго этажа они были видны превосходно. Брат Альбертас сидел спиной. Рядом с ним, тоже спиной к окну, сидел, обняв поднятые колени, сын нового скуоджяйского городского головы Людас Гряужинис. Хотя дурашливые детские годы уже прошли, Людас почти не изменился. В его пустой голове по-прежнему звучали воинственные кличи ирокезов, сверкали сокровища Серебряного озера. И правда, легко ли забыть те веселые дни, когда, измазав краской лицо и обнаженную грудь, натыкав в волосы петушиные перья, ты дрался на деревянных мечах с такими же сорванцами, как, натянув самодельный лук, целился через окно класса в рисунок, изображающий голову врага, или ночью, свернув шею домашней утке, тащил ее за город и, изжарив с товарищами на костре, плясал индейский танец? Милые добрые времена! Что осталось от вас? Сломанные мечи пошли на растопку, тетиву вороны растащили по гнездам, острые наконечники стрел (иголки из лучшей стали, украденные у матери) заржавели. Если бы не половина оторванного уха и внушительная татуировка на груди (индеец кидает копье), казалось бы, и не было детства, об удали которого лучше всего свидетельствуют безжалостные двойки в триместре и гибельные переэкзаменовки. Однако, что было, то прошло. Важно, что в этом году окончен пятый класс, а дальше как бог даст. Конечно, иногда неловко бывает перед друзьями: на год старше, а отстаешь на целых два класса... Молодые пятиклассники за глаза обзывают «дядей» — что ни говори, он не только в своем классе, а и во всей гимназии самый взрослый парень. Да, да, прошли годы детских шалостей. Теперь шалости не те — не такие невинные, как в золотые детские годы. Деревянный меч сменила колода карт, отточенную стрелу — украденные у отца серебреники, индейскую пляску — попойки с друзьями, тянущиеся до утра... И что тут удивительного? Ведь Людасу не десять, а двадцать лет.
Напротив него сидит высокий, бледный юноша с нежным лицом мечтателя, усеянным редкими веснушками. Это — Ромас Лючвартис, прозванный всеми поэтом, хотя правильнее было бы назвать его художником, потому что его рисунки гораздо лучше и вдохновенней, чем стихи, которые он пописывает, подражая Бразджёнису и Александравичюсу. Но к кисти Ромас равнодушен, а поэзию обожает и при каждом удобном случае читает свои творения друзьям, немало
им надоедая. Как говорит Альбертас, в такие минуты Лючвартис «парит в небесах».
По выражению его лица (глаза зажмурены, на устах улыбка восхищения) и энергичным взмахам рук Ада поняла, что начинается очередное «парение». Она высунулась в окно и услышала певучий, взволнованный голос поэта:
Мы — малая пушинка,
Бродящая по свету.
И нашего желания
Не спрашивает ветер.
Мы — пелена туманная,
Расстеленная над рекою.
Мы — мгла, мы — пыль, песчинка,
Упавшая на божье поле.
— К черту! — прервал Людас охваченного вдохновением поэта. — Ты завываешь как муэдзин, а до захода солнца еще не меньше часа. Вот Гряужинис предлагает сыграть в «очко», пока еще не надо призывать правоверных на вечернюю молитву. Ну?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119