— Нет сегодня — будут завтра. Приходите все, всё получите задаром. Пятрас, попытай для Мариёны счастья. За тридцать центов можешь наколоть пять литов. Попытай, Пятрас, не пожалеешь. По глазам вижу, будешь счастливый.
Виле, улыбаясь, смотрела на Бенюса. Глаза у нее были большие, черные, весело-удивленные. Он никогда не видел таких красивых глаз. И никто так не смотрел на него. Даже мать.
— Давай свое шило, — сказал он, вытащив кошелек.
Они посмотрели на «ларец счастья», верх которого был разделен на множество маленьких квадратиков. Под этими квадратиками прятались белые, желтые, зеленые, красные, черные, лиловые горошинки; от их цвета зависела величина выигранной суммы: белая — пять литов, желтая — три, зеленая — два, лиловая — лит, черная — тридцать центов, а красная — совсем пустая.
Бенюс взял специальное шило, не выбирая, ткнул в первый попавшийся квадратик, и из щели в стенке выкатилась красная горошина.
— Не >нывай, Пятрас, — старик подмигнул Беню-су.—Кому не везет в игре, тому везет в любви.
Мальчики, прыснув, выскочили за дверь. Пока Виле поняла, в чем дело, в лавочке остались только она с Бенюсом.
— Ай-вай-вай, — простонал Зельке, схватившись за бороду. — Резинка, один резинка вынес за пятнадцать центов. Какой мальчик, какой мальчик, ай-вай-вай... Обманывать бедного еврея. Пятрас, ты их знаешь? Скажи, пускай^принесет обратно. Я ему ничего не сделаю, скажи Йонасу, а не принесет — Йонасу будет плохо.
— Гадкие мальчишки,—сказала Виле, когдо они вышли на улицу.
— Пустяки, он заработал на мне,— ответил Бенюс.
— Ты — игрок. Я правильно отгадала. Мальчики, которые дерутся, чаще всего любят играть, курить, пить пиво.
— Я не такой. — Он хотел сказать, что играл, чтобы проверить, правду ли говорит еврей про счастье, но не посмел.
— Осенью я видела, как ты дрался.
— Ага...—Бенюс вспомнил и покраснел. — Не выношу, когда у меня на шее ездят. «Сейчас она рассмеется»,—подумал он. Но Виле не рассмеялась, и смелость вернулась к нему. — Ты не боишься экзаменов? — сказал он, меняя разговор.
— Чего их бояться? Как бог даст, так и будет.
— Конечно. И я не боюсь.
— Ты хорошо учишься, а мне по латыни переэкзаменовка обеспечена.
— Сдашь. Вот увидишь. В следующем году оба будем в пятом классе.
— А ты на кого думаешь учиться?
— Сам не знаю,—Бенюс колебался. — Когда был маленьким, хотел стать... ксендзом, в начальной школе думал быть учителем, а теперь... хм... думаю... офицером...
— А я сама не знаю, кем хотела бы быть...
Они подошли к улице, где жила Виле. Он очень хотел пройтись с ней еще немножко, но не смел этого сказать.
— До свидания, — она протянула руку.
Он только теперь почувствовал, что держит в кулаке красную горошину. Он взял ее двумя пальцами и положил Виле на ладонь.
~ Смотри, как красиво на солнце.
— Будто капелька крови! — восхитилась она. — Из нее можно сделать камешек для колечка. Я украду ее у тебя, Бенюс.
— Бери, Виле. Я тебе отдаю, — ответил он сияя.
Когда Виле ушла, он вспомнил, что не отдал ей перо и забыл похвастаться, что ему доверили патруль. Столько готовился к этому разговору, а когда он наступил, они по сути дела ничего друг другу не сказали. Но ему было весело, безумно весело. Он радовался, что она не посмеялась над той дурацкой дракой и взяла у него горошину. «Кому не везет в игре, тому везет в любви», — вспомнил он слова Зельке. Бенюс вернулся в лавочку, вытряс последние медяки, и на прилавок снова выкатилась красная горошина. Он положил ее на ладонь, и руке стало тепло — будто брызнула капля свежей крови.
Виле хорошо помнит тот день, когда принесла из книжного магазина толстую тетрадь в сером картонном переплете. Страницы блестели, были гладки, как мрамор, а края до того острые, что она палец порезала.
Виле раскрыла первую страницу и крупными буквами вывела: ДНЕВНИК. Надо было найти посвящение, которое бы соответствовало со дер жаниюг тетради. Но Виле еще не знала, что запишет в эту тетрадь. Жизнь казалась ей солнечным летним утром. И она верила, что этим клетчатым страницам суждено увековечить самые светлые минуты ее жизни, ее, гимназистки второго класса.
Она долго не могла подобрать слова, которые каждый раз, когда раскрываешь дневник, напоминали бы ей о чем-то значительном, прекрасном. Надпись на первой странице была для нее как молитва. Она прочитала все афоризмы из «альбомов» подруг, порылась в памяти, но не нашла ничего подходящего. Только спустя добрый месяц она неожиданно вспомнила Ку-дирку, чьи стихи учила наизусть в начальной школе. Виле любила этого поэта, знала наизусть «Лабора», еще несколько стихотворений, но больше всего нравилось ей «Не тот велик».
Вот это настоящие слова!
И она с уважением написала на второй странице, которую оставила для посвящения:
Велики лишь те, кто, себя не жалея,
Всю жизнь только ближним своим посвятил
И дело великое людям оставил...
Это было два с лишним года назад. За это время тетрадь чуть состарилась и потолстела, потому что между исписанными страницами Виле вкладывала цветы и листья. От частого чтения углы страниц поистрепались, распухли, а чистые листы потускнели, потеряли прежний блеск и запах. И чему тут удивляться? Ведь это не просто тетрадь по математике, а дневник, ближайший и вернейший друг Виле, поверенный сокровеннейших ее мыслей. Когда ей было грустно, она вынимала из фанерного самодельного чемодана своего милого друга, листала мелко исписанные страницы, с которых глядело прошлое, и от спокойного, то радостного, то по-детски обиженного тона дневника Виле становилось легче: «Сегодня несчастный день:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119