— Конечно, кое-кто этого бы хотел, да руки коротки.
— Напрасно ты шутишь! Лучше подумай, что бы было с теми, кто избил Бориса, или с теми, которые вымазали стул кислотой, если бы их поймали?
— Кое-кто и рад бы поймать, да руки коротки.
Они расстались — каждый остался при своем. Виле ничего толком не узнала, но разговор подтвердил ее подозрения.
Морозы ударили рано и неожиданно. Еще в середине ноября мягкий западный ветер шумел среди голых ветвей, по-весеннему грело солнце, а уже неделю спустя землю сковал холод, повалил снег, за несколько дней наступила настоящая зима.
Воскресным утром Аницетас тщательно отутюжил форму, заштопал рукав пальто и вышел на прогулку. После той встречи в Линвартисе он обещал себе больше не ходить к Виле, но обещание осталось обещанием. Любовь оказалась сильнее воли. А любовь крепла, росла, опутывала сердце, невидимой паутиной рабства. Раньше Аницетас еще боролся с собой и надеялся порвать эту паутину, но, выздоровев после удара кирпичом, почувствовал, что у него нет ни сил, ни желания сопротивляться. Дома, пока рука была в гипсе, у него оказалось много свободного времени, и поэтому он много читал. Но перед глазами все время стояла Виле, и иногда, забывшись, он шептал ее имя. Это были счастливые дни; иногда он почти благодарил неизвестного врага. В такие мгновения он забывал и гимназию, и своих единомышленников, и свои дела, которые должны были ухудшиться, потому что, пока он болел, Гальперин наверняка нашел другого человека для мытья полов. Ну и пусть! Теперь не надо думать о плохом. Ведь пришла Виле! Вот она сидит, с нежной задумчивостью глядя на замерзшее окно. С тех пор, как Аницетаса постигло несчастье, она каждый вечер заходит навестить товарища по классу. Топит печку, греет воду, прибирает в комнате. Ее голос приятно звучит в мрачной лачуге. Она рассказывает школьные новости, пытается объяснить завтрашние уроки. Аницетас слушает, очарованный каким-то благодатным светом, которым в эти минуты светится вся комната, и ничего не может понять. Она замечает, что он невнимателен, хотя и не понимает истинной причины. Но в ее глазах нет упрека. Она винит только себя. Да, она не умеет рассказать слово в слово все, что говорили учителя. Не лучше ли ему заниматься одному? Может быть, неудачными объяснениями она только запутывает то. что давно ему известно?.. Аницетас смущен. Он боится, чтобы она не прочитала его мыслей. Под грубоватой улыбкой он прячет нежнейшие чувства. Его голос чуточку дрожит, но, кроме дружбы, в нем ничего не услышишь. Надо притворяться, лицемерить. Ведь она любит другого. Если она поймет, какое место занимает в сердце Аницетаса, может быть, никогда больше и не взглянет в его сторону. А видеть ее, говорить с ней ему непременно нужно, как дышать. Он с нетерпением ждет следующего дня, когда в сенях снова раздадутся легкие шаги, несмелый стук в дверь и в осветившейся лачуге зазвенит милый голос.
За несколько дней левая рука Аницетаса настолько поджила, что уже можно было идти в гимназию. Возвращаясь домой, он заглянул в лавку Гальперина, хотя прекрасно понимал, что его место уже занято. И как же он удивился, когда хозяин сказал, что можно хоть сегодня начать работу, если он сумеет вымыть пол одной рукой.
— А куда же исчезла ваша помощница? — поинтересовался купец на прощание. — Пока вы болели, она каждый день приходила с Борисом Голубовым, и оба они мыли лавку. Красивая девочка. Вам привалило счастье, только умейте его беречь...
— Господин Гальперин! — Аницетас вытаращил глаза.—Какая девочка? Откуда? Вы шутите?
Улыбка скользнула по лицу купца и спряталась в широкой бороде.
— Ваши учителя запрещают любить в гимназии, но в талмуде ничего об этом не сказано. Меня ваши дела не касаются, господин гимназист. Всего хорошего. Прошу передать привет вашей красавице.
Виле, одна Виле могла так удивительно поступить!
В тот же день Аницетас неожиданно получил немного денег. Помощь товарищей была как нельзя более кстати. Он разделил скромную сумму на несколько частей (нужны ботинки, новые брюки, дрова), большую выделив на лечение матери. Потом опять пересчитал, снова поделил, скостил несколько литов со своей части. Таким образом, составилась еще одна часть. Это была часть Виле. Он решил купить ей подарок. Трудно, конечно, отблагодарить за все добро, которое она сделала, но все-таки он доставит ей немного радости.
Когда Аницетас выздоровел, Виле перестала ходить к нему. Теперь они встречались только в гимназии. А сегодня было воскресенье. Аницетас грустил и долго колесил по улицам, надеясь на счастливую случайность. Только когда позвонили к обедне, у него мелькнула мысль, что Виле, может быть, в костеле. Он прислонился спиной к железной ограде, которой был обнесен памятник похороненным здесь воинам, погибшим в борьбе с бермонтовцами, и стал внимательно осматривать толпу молящихся, проходящую через ворота. Но Виле не было и здесь.
Аницетас повертелся минуту на рыночной площади и свернул мимо синагоги к реке. Узкая улочка, сжатая с обеих сторон нищими лачугами рабочих и мелких ремесленников, карабкалась по бугристому берегу Ве-шинты. Замерзшая река сверкала на полуденном солнце, словно серебряная лента. В ста метрах, сразу за поворотом, торчала лачуга Стяпулиса. Какая она теперь одинокая и неуютная, когда ее не навещает Виле...
Аницетас повернулся и зашагал обратно в город. «Я должен отдать ей подарок», — твердил он, словно оправдываясь перед кем-то. Он с добрый час терся неподалеку от дома, в котором Виле снимала комнату, и наконец дождался. Виле шла, сунув под мышку лыжи—в толстой шерстяной кофте, в вязаной юбке до колен, на крепких прямых ногах — спортивные ботинки и белые шерстяные носки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119